Ледовый плен продолжался. Пошла уже вторая неделя, как артельщики, где волоком по льду, а где в промоинах вплавь, настойчиво продвигались вперед. Они измотались, одежда поизносилась. Бахилы того и гляди запросят смены. Хорошо, что у каждого с собой была взята запасная обувь.

Аверьян каждый вечер озабоченно осматривал днище коча, да и паузок, находившийся в постоянной работе. «Обшарпаем суденышки, — думал он. — А впереди путь не близкий».

Иногда перед тем, как залезть под парус в теплые шкуры спать, Аверьян бормотал молитвы Николе Угоднику, выпрашивал у него ветер «с горы» — с материка. Но Угодник, как видно, не внимал просьбам промышленника.

Герасим смотрел-смотрел, как Аверьян творит молитвы, и решил помолиться сам, считая, что, может быть, его слова, обращенные к покровителю мореходов, будут доходчивей. Как-то перед вечером он извлек из своего сундучка образок, который ему положила мать, подошел к старой, еще зимней стамухеnote 12, пристроил на ней образок и опустился на колени…

Молился он по-своему. Считая Николу Угодника обыкновенным мужиком, прекрасно понимающим, что надо помору, обращался к нему, словно к близкому своему соседу, запанибрата:

— Втору неделю ломим на льду, аж плечи болят. Ноги еле ходят, бахилы того и гляди развалятся. В брюхе пусто — одни сухари. Дров нет, горячего не сготовишь. Пока мы тут маемся, мангазейски соболя уж, верно, все разбежались по лесам. Придем на Таз-реку не ко времени. Уйдем оттуда не солоно хлебавши… Э, да што тебе баить! Сам видишь, как твои чада в бесполезных и тяжких трудах пропадают в незнаемом месте, в пустыне снеговой!

Ты, Никола, покинь шутить с нами! Што те стоит послать нам ветер с горы? Тогда бы все льдины унесло в море, и нам проход возле берега освободился. Почему ты не хошь помочь мужикам?

А ведь они тебя уважают. Вон, Аверьян каждый вечер поклоны тебе бьет… А толку? И уж если ты теперь не поможешь нам, не будет тебе веры от мужиков. А без веры людской, скажу прямо, не проживешь ты. Один, как бобыль, будешь там, в небесах, впусте обретаться…

Помни, Никола, што нам ветер с горы вот так надобен! Пошли ты завтра с утра этот ветер, убери лед от берега, и мы тебе славу, как должно, воздадим! И дале тебе вера будет. Што те стоит добро сделать людям? А ничего не стоит. Только не хошь…

Герасим не заметил, как Аверьян тихонько подошел и услышал настойчивые просьбы, обращенные к Угоднику. Когда Герасим кончил молитву и спрятал образок, Аверьян спросил:

— С Николой говорил? Думаешь, этим его проймешь?

— Твои слова не слышит, так, может, мои дойдут, — Герасим сказал это вполне серьезно, а усталые глаза улыбались.

Аверьян рано утром высунул голову из-под парусины и зажмурился. Восходящее низкое солнце, чистое, словно только что умытое, ослепительно сверкало на горизонте. Солнечный свет играл, двигался по россыпи льдов, и само солнце от этого казалось живым, трепетным. И небо на востоке было тоже чистым, не замутненным облаками. Погода стояла мягкая, теплая.

Льдина оторвалась от припая и тихонько уплывала в голомя — в море. Аверьян торопливо выбрался из шкур, в которых спал, и спустился через борт на лед. Снег под ногами был мягок, податлив.

Рядом стоял Гурий в расстегнутом полушубке, без шапки.

— Погода меняется, батя, — с радостью сказал он.

— Вижу, — отозвался Аверьян. — Эй, мужики, вставайте! — крикнул он.

— А ты чего раньше не разбудил нас?

— Вечор легли поздно. Хотел, чтобы подольше поспали. Ведь притомились.

Из за борта показалась русоволосая голова Герасима, потом выглянул Никифор, огляделся, сморщился, чихнул. Его жесткие черные волосы на голове торчали во все стороны, словно у ненца. И в самом деле, скуластый, темноглазый, смугловатый, он напоминал сына тундры. Разрез глаз узок и чуть раскос. С лица ненец, а по росту — матерый новгородец.

Оба вышли на льдину, умылись снегом. Аверьян велел грузить кладь в коч, закрепить на нем паузок.

— Твоя молитва, как видно, дошла, — сказал Бармин Герасиму. — Льдину в море понесло. Ветер с берега начинается.

— А что я говорил? — в курчавой бороде Герасима блеснули в улыбке чистые зубы. — Моя да не дойдет? Такого не бывало!

— Сдобрился Никола, пожалел мужиков. Ну, живей, живей, ребята! Льдину уносит, а нам отходить от берега далеко не следует. Гурка, бери катки. Коч на воду будем спускать.

За ночь большое ледяное поле разломало, разъединило, раскидало по сторонам. Всюду появилась чистая вода. Льдины белыми плитами расползлись далеко, почти до горизонта, и там раскачивались, омываемые волнами.

Поднялся и стал крепчать «летний» ветер — с берега. С южной стороны наползали облака, по виду дождевые. Поморы повеселели, быстро уложили на судне кладь, закрепили на борту коча паузок, приготовили весла, мачту, парус. По льду Гурий разложил кругляши, припасенные на такой случай, и Аверьян крикнул:

— Ну, с богом. Дружно!

Коч вздрогнул, повернул нос к берегу, где темнела большая промоина, и медленно пополз на кругляшах поперек льдины к воде. Гурий только успевал подсовывать катки из-под кормы под нос, бегая взад-вперед.

Судно спустили на воду аккуратно, осторожно. На воде оно тотчас развернулось под ветром бортом к льдине. Артельщики заняли свои места, перекрестились на восход, взялись за весла, а после поставили и парус.

Разгулявшийся ветер дул с правого борта, немного с кормы. Позади осталось устье реки Черной, Гуляевские кошки — мелкие острова в Печорском море и узкий, вытянутый в длину почти на десять верст остров Песяков, возле которого поморы попали в ледовый плен.

Коч резво бежал по волнам. Аверьян сидел у руля. Широкий парус втугую наполнился ветром. Гурий и Герасим расположились на раскинутой оленьей шкуре посреди коча. В носу — впередсмотрящим Никифор. Его ноги в бахилах виднелись из-под паруса.

Аверьян направлял судно вдоль берега, к мысу Медынский Заворот, за которым должна открыться Хайпудырская губа.

Легок и быстр на ходу поморский коч. Округлая форма днища давала ему малую осадку. Сшит он по образцу морских карбасов, прочных, парусно-весельных, на которых поморы выходили на ближний промысел рыбы и зверя. Про такие суденышки рыбаки говорили: «На карбасе не утонешь. Хотел бы утонуть, да не сгинешь».

Карбас на любой волне, словно пробка, взлетал наверх, на гребень. Надо только уметь держать против ветра или по ветру так, чтобы в шторм волны били в нос или в корму. Ну, а если случится, что примет карбас неожиданный бортовой удар рассвирепевшего моря и волна перевернет его, он удержится на поверхности вверх днищем. А люди, выбравшись на обшивку и уцепившись за что придется, иной раз долго плавают в море, пока оно не прибьет опрокинутый карбас к берегу или терпящих бедствие не подберут другие мореходы.

Тогда ставят в память своего спасения поморы обетный крест на берегу…

Умели холмогорские мастера шить посудины. Скандинавская летопись говорит, что еще в XVI веке сын норвежского короля Олафа Магнус плавал в Холмогоры строить для себя корабли. А уж норвежцы знали толк в кораблестроении.

Придя на Поморье на плоскодонных ушкуях, новгородцы без труда убедились в том, что их суденышки, шитые для речного и озерного плавания, в море не годятся. Не один рыбак хлебнул горя и холодной беломорской воды, пока корабельщики нашли нужную форму днища и корпуса, десятилетиями опробованную в морских странствиях и после каждого похода усовершенствованную. Постепенно поморы научились шить карбаса, поднимавшие до двух тысяч пудов груза, шняки для трескового промысла, кочи малые и большие — до двенадцати сажен длины, могущие взять на борт четыреста-семьсот пудов клади. Шили и лодьи с тремя мачтами и бушпритом, на которых командой в восемь-десять артельщиков ходили промышлять зверя на Новую Землю и Грумант — Шпицберген.

Строили суда целиком из дерева без единой железной поковки. Обшивку с каркасом соединяли деревянными гвоздями, пазы конопатили мхом, просмоленной паклей. На мелких судах-шитиках каркас с обшивкой соединяли ивовыми прутьями, а снасти и паруса часто делали из оленьих кож. И якоря поначалу были деревянными, с подвязанными к ним камнями.