Гулям уже успокоился немного. Касаясь рукой золотых волос Насти-ханум, словно находя силы в их шелковистом тепле, он сказал:
- Про нас, пуштунов, европейцы говорят: "Независимая, воинственная, фанатичная нация, с твердой верой в религию, нация, не дозволявшая иностранцам навязывать свои привычки, нравы, обычаи, взгляды, нация, не потерпевшая вмешательства даже со стороны своего монарха, когда он захотел подрезать самые корни ее общественной жизни..." Да... хоть я и амануллист, но я согласен с народом, пусть даже он заблуждается. Пуштуны не подпускают к своему домашнему очагу никого, даже аллаха... не только англичан, которых мы всегда били и побеждали. И неужели я, пуштун, пойду на поводу у англичан?!
- А я и не предлагаю вам дружбу. Я предлагаю политическую необходимость. В политике дружба и любовь ничто. Выгода и расчет - вот все, что необходимо. Вы возглавите здесь, в Герате, антисоветские силы. Вы сделаете "нокаут" большевикам в Туркестане. Победителем, популярным народным вождем вы вернетесь в Кабул. Приятнее быть победителем, чем каторжником. Подумайте. В моих силах...
Он не успел закончить. Гулям не успел ответить. Зацокали копыта, загрохотал засов калитки. В Чаарбаг Фаурке вторгся, как всегда веселый, шумливый, добродушный, его превосходительство генгуб Абдуррахим. И вся цветущая его физиономия, и его шитый золотом мундир, и белый султан парадного головного убора сияли, светились радушием и удовольствием. Борода струилась по орденам. Изысканности комплиментов, которые он расточал Насте-ханум, мог позавидовать даже царь придворных льстецов, знаменитый поэт Шибиргани. Изысканные кушанья, которые подали на серебряных блюдах десяток слуг, по вкусу соперничали с кухней самого шаха персидского. Изысканные мелодии, которыми услаждали слух внезапно появившиеся тотчас же после его прибытия музыканты, могли сравниться только с мелодиями рая.
Абдуррахим вполне оправдывал нелестное прозвище, которым только что наградил его Джаббар ибн-Салман, - Барабан. Особенно "громко" он вел себя потому, что накурился гашиша. Обострившееся восприятие делало ум его прозрачным и ясным, точно хрусталь. Вся пышность, весь шум и треск, вся изысканность угощений и музыки понадобились Абдуррахиму, чтобы подсластить горькую пилюлю.
Генгуб явился в тихий виноградник с целью, как он заявил, уведомить своего высокопоставленного пленника о часе расставания. Завтра дорогой гость отбывает в Кабул. Горе генгуба Абдуррахима, порожденное сим обстоятельством, не поддается описанию...
Бедная Настя-ханум! Как больно сжалось ее сердце. Нахмурился и Гулям, хотя губы его кривились в учтивой улыбке.
- В моих силах и... - тут Джаббар ибн-Салман многозначительно поднял свои белесые брови, - и в силах его превосходительства генгуба отсрочить... отложить выезд, не очень приятный вашей прелестной мадам, которой так не хочется расставаться с райским Гератом... Не правда ли?
Странно, генгуб Абдуррахим при своем появлении очень церемонно приветствовал и Гуляма и его супругу, но даже не кивнул головой Джаббару ибн-Салману.
"Они уже виделись сегодня", - подумал Гулям.
Музыка гремела очень громко, очень резко. За столом поэтому все говорили громко. То, что Гулям не ответил на вопрос Джаббара ибн-Салмана, можно было приписать тому, что он не расслышал вопроса. И араб вновь повторил:
- Отложить выезд в моих силах и во власти генгуба...
В стальных глазах его появилось нечто такое, что вдруг словно начало подхлестывать Абдуррахима. Правитель Герата сразу потерял свою беззаботность, и брови его насупились. Пришла пора решений и действий. Не столько решалась судьба бывшего опального векиля, сколько предстояло решиться вопросу: а с кем вы, господин губернатор Герата Абдуррахим? Не пора ли вам определиться? Независимость? Но тогда война и все превратности, связанные с ней. Отказ от независимости? Почет и покой, по крайней мере на известное время.
С трудом Абдуррахим выдавил из себя:
- Позволю вспомнить слова любимого поэта:
Не каждую тайну, сокрытую в сердце, открой другу.
Аллах знает: твоим врагом он сделается завтра.
И не спеши причинить вред твоему врагу.
Аллах знает: он станет завтра твоим другом...
Он явно гаерничал. Странно было видеть это в таком представительном, красивом, увешанном сияющими регалиями вельможе. Джаббар выразительно пожал плечами. Щека угрожающе задергалась.
Абдуррахим спохватился:
- Отложить отъезд в наших силах.
Он сказал это с таким видом, как будто прыгнул в пропасть. Было только непонятно: сказал он "в наших" в применении к своей персоне, из особого уважения к себе, или говорил он о себе и об арабе... Гулям понял, во всяком случае, что Абдуррахим в сговоре с Джаббаром ибн-Салманом. И тут он вспомнил все, что слышал об этом арабе, о всех делах его, и что-то вроде спазмы сжало его горло. Не в силах преодолеть отвращение, он коротко сказал:
- Я готов выполнить приказ... Мне бояться суда нечего. Совесть моя чиста...
Округлые щеки и даже орлиный нос генгуба побагровели.
- Мы, старики, храним мудрость и осмотрительность предков, - сказал он недовольно. - О, суд никогда не бывает свободным и независимым. Он только язык, выражающий мысли и волю правителей. Вы, молодые, считаете негодным все, что является, так сказать, отклонением... отклонением...
Он так и не сказал, что именно, но презрительная усмешка говорила красноречиво, что он не очень ценит благородные побуждения Гуляма.
И вообще трудно было в его неустойчивом положении принимать решения, но Гулям оказался слишком неустойчивой ставкой. За таким пойдешь, бед не оберешься. Единственное, о чем жалел теперь генгуб Абдуррахим, что слишком разоткровенничался. Лучше бы такого разговора совсем не было.
Ничем не показал своего разочарования и Джаббар ибн-Салман. Он даже заметил: "Стойкие не сходят с путей справедливости", но при этом плохо улыбнулся. Однако он сделался даже любезнее, приветливее с Настей-ханум. Он выразил сожаление, что ей, такой хрупкой и нежной, предстоит перенести столько лишений. Больше всего, оказывается, его пугало, что ей предстоит разлука. "Едва ли господин генгуб сможет теперь допустить послабления в отношении господина векиля. В дороге не исключены всякие случайности".
Абдуррахим прятал глаза, старался не встречаться с полным отчаяния взглядом молодой женщины и упрямо, по-бычьи мотал головой.
Он играл с огнем. Он заигрывал с Кабулом, клялся в верности, но сам под всякими предлогами уклонялся от поездки в столицу. На все предложения занять любой пост при дворе в Кабуле он отвечал уклончиво и неясно. Коловращение судеб в Азии - дело туманное. Уедешь из Герата генерал-губернатором, а кем сделают там, в Кабуле? Кто знает. Нет. На все письма Абдуррахим в высшей степени почтительно, в высшей степени скромно отписывался: "Мы, ничтожный, пользуемся любовью гератцев и были бы счастливы остаться жить в Герате".
И править Гератом... Но это не писалось, а подразумевалось.
Он почтительно клялся выполнить все приказы Кабула, а сам только что вернулся с совещания пяти крупнейших вождей туркменской эмиграции, готовившихся вторгнуться в Советскую Туркмению, обещая им деньги, фураж, одежду. Одной рукой он направлял банды калтаманов грабить пункты Востгосторга, а другой поощрял гератских купцов сбывать шерсть Востгосторгу. А в результате клал в карман немалые куши. Он заигрывал с Керим-ханом, Великим Убийцей, и не помешал его белуджам совершать налеты на Иолотань и Пендэ. Но едва Керим-хан совершил поездку в Кабул и стало известно, что его там принимали с королевскими почестями, как генгуб Абдуррахим арестовал его помощника Мамеда Али, а белуджам пригрозил расправой.
Джунаид спокойненько жил в одном переходе от Герата, в Каптар-хане, и плел свои интриги, подкрепленные тысячью винтовок, хоть Кабул и требовал, в соответствии с договором с СССР, немедленно отправить старого разбойника на юг, подальше от советской границы. Кабул хочет одного, Джаббар ибн-Салман - совсем другого.
