"Эй!", сказал СЛС. Он устроился в уголке и сидел с встревоженным видом, задрав колени. "У вас тут есть что-нибудь пожрать?"

Утром фриттеры ушли. Они забрали с собой шестьдесят три души, то есть около четверти популяции За-Чертой. Мы сожгли тела на камнях, где обычно расстилали белье на просушку, и стряхнули пепел в реку. Я пошел на поминки по Джозайе Тобину, где присутствовали восемь старых хобо, сидевших в его келье, пережевывавших джунглеры и вспоминавших Джозайю, рассказывая ложь о том, какой великий ездок он был, как он раз улизнул от копов в Якиме, и разве не он жарил лучший хобо-шашлык во всех Штатах? Я чувствовал себя среди них молодым язычником. Мне хотелось сказать, что истории о том, как Джозайа испортил свою жизнь, ничего не говорят о человеке, и что для меня он был умнейшим сукиным сыном, которого я встретил на рельсах, и что мы должны извлечь уроки не из того дерьма, в которое он себя превратил, а из того человека, каким он мог бы стать, если б дал своей жизни хотя бы чуть более чем полу-попытку. Но когда настал мой черед говорить, я рассказал историю о том, как мы пили в пустом заброшенном доме к востоку от Феникса с ним и Салли-Скелетиной. Думаю, то, что я хотел сказать, ничего бы не значило для всех, кроме самого Джозайи.

Как только закончились похороны, жизнь За-Чертой вернулась в нормальное русло. Как будто ничего не произошло. Я пытался противостоять импульсу отдаться чувству облегчения, которое заставляло нас забыть об оставшейся в прошлом атаке, но пытался недостаточно сильно — через несколько дней я снова начал ходить рыбачить с Ойлисом Бруксом, а мы с Энни вернулись к поезду, и дерево, где все мы жили, вновь впало в свою привычную летаргическую атмосферу. На некоторое время я увеличил потребление джунглеров, и примерно в то же время Бобби Форстедт стал чуть резче настаивать на своей теории компьютерной игры, говоря, что повторяющаяся угроза фриттеров укладывается в нее очень хорошо, и что мы должны сделать попытку воздействовать на игру. Это был замечательный пример нашей реакции на шестьдесят три смерти. Реакция не была естественной, но предполагаю, я стал полноправным гражданином населения За-Чертой, и неестественные реакции моих сограждан больше не поражали меня, как выпадающие из всяких рамок. Но счастлив я не был. Энни и я становились все ближе, но наши отношения никуда не вели. Если бы мы были в реальном мире, мы, возможно, ушли бы с рельсов, нашли постоянную работу и выстроили некую совместную жизнь, но что можно выстроить, живя на дереве, словно дети в домике-скворешне на заднем дворе? Мы говорили о каком-то выходе, не имея никакой цели, кроме как убить время. Мы говорили о возвращении в мир, но наши разговоры были лишены энергии и никогда не были слишком серьезны.

Некоторые из жителей За-Чертой выли календари, записывая течение дней, но я не подхватил их привычку — дни в основном были настолько похожи, что казались одним долгим днем, исполосованным ночами, и я не видел смысла как-то отмечать их. Поэтому я вынужден лишь оценить, что примерно через три недели после нападения фриттеров все для меня вдруг перевернулось. Я рыбачил с Ойлисом, и в середине утра, так как не добились никакого успеха, сидя рядом в центре каменного выступа, мы решили попытать счастья, сидя на противоположных его концах. Ночью прошел дождь, солнце встало, ярко блистая в маленьких водоворотах, и рыбалка должна была быть хорошей, но ни у одного их нас ни разу даже не клюнуло. Единственная странность, на которую я обратил внимание — старцы смотали свои щупальца. Когда я сказал об этом Ойлису, спросив, видел ли он когда-нибудь такое, он сказал, что, может быть, и был денек, когда такое случалось прежде, но он не уверен. Потом он посоветовал мне сосредоточиться на рыбалке и надвинул на глаза козырек своей бейсбольной кепочки, сигналя этим, что его не интересует пустая болтовня. Мы сидели примерно в тридцати футах друг от друга, и я следил, как зеленая вода обтекает мою леску, как вдруг уголком глаза заметил рябь в центре протоки. Я уже хотел было привлечь внимание Ойлиса, но он прервал меня, закричав: "Попалась! Подай-ка острогу!"

Я вскарабкался на ноги, отряхивая задницу. "Большая?", спросил я, думая подойти и посмотреть, что он там зацепил.

"Я ее пока не чувствую", сказал он. "Она выжидает. Но да, очень большая."

Я оттирал въевшееся пятно известняка с колена, и как только я поднял глаза, вода, казалось, поднялась прямо перед Ойлисом, загнулась вперед, и что-то гигантское высунулось на половину тела из-под поверхности. Рыба. Больше всего она походила на громадного басса, но чешуйки были глиняно-коричневые, едва отличимые одна от другой, а во рту располагались двойные ряды треугольных зубов цвета старой слоновой кости. Она перегнулась в прыжке, склонив массивную, кажущуюся древней, голову в сторону Ойлиса, и в падении ртом — который был с гаражную дверь — накрыла Ойлиса и цапнула, укусив его с такой силой, что оторвала верхнюю половину старика, оставив нижнюю сидеть на выступе, дрожать и брызгать кровью.

Мне удалось лишь впоследствии сложить вместе подробности того, что я рассказываю, потому что в тот момент, когда все произошло, я был так ошеломлен, что не мог ничего делать, как только регистрировать события. Казалось, что какое-то громадное темное пятно с шумом вынырнуло из глубин, откусило половину тела Ойлиса и со всплеском исчезло, пустив вверх фонтан футов на сорок. Нижняя половина старика сидела секунду-другую, слегка покачиваясь. Несмотря на кровь, запятнавшую его бриджи и скалу, вид тела казался нереальным, какой-то картинкой. Потом огрызок опрокинулся в бурлящую воду. Я отпрянул к стене ущелья и обмочился. Мне кажется, я кричал. Я словно вжимался в стену, желая спрятаться в скале позади себя, уверенный, что тварь захочет выпрыгнуть снова и поиметь меня вторым блюдом. Я не мог мыслить, я был сплошной страх и трепет, не более разумен, чем птица, загипнотизированная змеей, уже опустев жизнью, понимая, что уже принадлежу смерти. Из замороженного состояния меня вывел только сухой, шуршащий звук сверху. Я поднял глаза и увидел, что ближайший старец опускает свое щупальце, готовясь к рыбалке теперь, когда опасность миновала. Остальные старцы делали то же самое. Вода продолжала течь, зеленая и безмятежная.

Я не был уверен, что смогу ходить, но все же ухитрился подойти к подъемнику и поднять себя на вершину ущелья. Там я уселся и задрожал, обняв свои задранные колени. Какая бы биохимия не была причиной страха, ей, видимо, требовалось ужасное количество тепла, ибо никогда еще я не чувствовал себя таким застывшим. И когда я слегка отогрелся, то сказал себе, что должен вернуться к Энни. Я хотел прикоснуться к ней, чтобы быть уверенным в ней, хоть в чем-то. Но я еще не был готов к столь долгой прогулке в одиночку. Я пристально смотрел на воду. Гладкая, как малахитовый пол. Я вообразил, как кровь Ойлиса розовыми ручейками течет под ее поверхностью, и это заставило меня двигаться. Всю дорогу назад к дереву голова моя полнилась темной тенью твари, которая не выходила из мыслей, пока я не оказался почти у дверей Энни. Когда я вошел, она взглянула поверх своей штопки и сказала радостно: "Ты рано вернулся! Поймал все, что нужно?"

Я сел на матрац лицом к ней и скрестил ноги, наклонился и положил голову ей на плечо. Она погладила мои волосы и тепло ее ладони подчеркнула тот холод, который все еще не отпускал меня. Я обнял ее, но она спросила: "Что это еще за вонь?" Она дотронулась до моего бедра, потом отдернула руку. "Ты обмочил штаны! Вон с моей постели!"

"Ойлис мертв", сказал я.

"Что?" она уставилась на меня. "Что случилось?"

Пока я рассказывал ей, пока описывал случившееся, то, что я хотел сделать становилось все яснее и яснее, пока в конце концов мысль не окрепла во мне, правильность ее форм стала четкой, как у рубина в бокале вина. "Я ухожу за Стену", сказал я. "Завтра же."

Энни слушала, опустив голову, теперь она взглянула на меня своим спокойным взглядом и сказала: "Это чудовищно… Ойлис… Но ты реагируешь слишком сильно."