Это один из главных вопросов лагерной темы. Я готов обсудить его в любое время и в любом обществе.

На принудительный труд в лагерях (в Соловецкое время) всегда делалась скидка (почему-то в 40% (нормы), как я отлично помню). Однако "перековка" и всё, что известно под именем "Бело-морканала", показали, что заключенный может работать лучше и больше вольного, если устано-вить шкалу "желудка" принцип, всегда сохраняющийся в лагерях, проверенный многолетним опытом, и разработать систему зачета рабочих дней. Первое - более важно. Второе менее важно. Тут уж затронуты какие-то важные, донные элементы человеческой души, о которых животные и понятия не имеют. Лошади не подписываются на займы, не ставят копытом оттиски под Стокгольмским воззванием.

"Перековка" была важным этапом на пути растления душ людей.

Когда подлеца сажают ни за что в тюрьму (что нередко случалось в сталинское время, ибо хватали всех, и подлец не всегда успевал увернуться), он думает, что только он один в камере невинный, а все остальные враги народа и так далее. Этим подлец отличается от порядочного человека, который рассуждает в тюрьме так: если я невинно мог попасть, то ведь и с моим соседом могло случиться то же самое. Дьяков - представитель первой группы, а Горбатов - второй. Как ни наивен генерал, который усматривает причины растления в слабости сопротивления пыткам. Держались бы, дескать, и всех освободили бы. Нет, те, кто держался,- тоже умерли, да и неверо-ятно думать, что сопротивление пыткам есть свидетельство особой духовной ценности Горбатова. Я тоже не подписывал ничего, что могло бы "наказываться", но меня и не били на допросах. (В лагере били несчетное количество раз, но следствия, оба следствия, прошли без побоев.) И я не знаю, как бы я держал себя, если бы мне иголки запускали под ногти. В лагере мне довелось встретить человека, исповедовавшего в этом вопросе одну и ту же веру с Горбатовым. Это был начальник Нижегородского НКВД, получивший срок. В отличие от огромного большинства следователей, прокуроров, партийных работников этот начальник не скрывал того, чем он зани-мался на воле. Наоборот. Он ввязывался во всякий спор по этому поводу (я встречался с ним где-то на транзитке, а не на прииске) и кричал: "Ах, ты подписал ложные показания, которые мы, работники НКВД, выдумали. Подписал - значит, ты и есть враг. Ты путаешь следствие, лжешь советской власти. Если бы не был враг, то должен был терпеть... Бьют тебя, а ты терпи, не позорь советскую власть". Я, помню, слушал, слушал этого господина, а потом сказал: "Вот слушаю тебя и не знаю, что делать - не то смеяться, не то дать тебе по роже. Второе, пожалуй, правильнее".

Вот это единственное мое критическое замечание в адрес мемуариста Горбатова.

Возвращаемся к мемуаристам первой группы. Желание обязательно изобразить "устоявших". Это тоже вид растления духовного. Растление лагерное многообразно. Когда-то в "Известиях" я прочел шелестовский "Самородок" и поразился наглости и беззастенчивости именно с фактичес-кой его стороны. Ведь за хранение самородков расстреливали на Колыме, называя это "хищением металла", и вопрос о том, сдавать самородок или не сдавать - раз его нашли и увидели четыре человека (или три, не помню),- не мог задать никто, кроме стукача. Все эти авторы - Дьяков, Шелест и Алдан-Семенов - бездарные люди. Их произведения бездарны, а значит, антихудожест-венны. И большое горе, нелепость, обида какая-то в том, что Вам и мне приходится читать эти рассказы "по долгу службы" и определять - соответствует ли этот антихудожественный бред фактам или нет? Неужели для массового читателя достаточно простого упоминания о событиях, чтобы сейчас же возвести это произведение в рамки художественной литературы, художественной прозы. Этот вопрос очень серьезный, ведущий очень далеко. Неужели мне, который еще в молодо-сти старался понять для себя тело и душу рассказа как художественной формы и, казалось, понял, для чего у Мопассана в его рассказе "Мадемуазель Фифи" льет беспрерывно дождь, крупный руанский дождь,- неужели все это никому не нужно, а достаточно составить список преступле-ний и список благодеяний и, не исправляя ни стиля, ни языка, публиковать, пускать в печать. Ведь у моих стихов и моих рассказов есть какое-то стилевое единство, над выработкой которого приш-лось много поработать, пока я не почувствовал, что явилось свое лицо, свое видение мира. Значит, не надо быть Чеховым, Достоевским, Толстым, Пушкиным, не надо мучиться вопросом "выраже-ния" - ибо для читателя ничего не надо, кроме разнообразных Алдан-Семеновых, Дьяковых и Шелестов.

Почему мы - Вы и я - должны тратить время на чтение этих произведений, на оценку их "фактического" содержания? Если читатель принимает такие произведения, то, значит, искусство, литература не нужны людям вовсе.

Вот, пожалуй, и все из самого главного, что захотелось мне сказать Вам по поводу Вашего впечатления от чтения "по долгу службы".

Прошу прощения, что письмо затянулось. Желаю Вам здоровья, работы хорошей. Ни пуха ни пера роману50.

Сердечный привет Наталье Алексеевне.

В. Шаламов.

(1966)

Москва, 6 августа 1966 г.

Дорогой Александр Исаевич.

Рад был Вашему письму51. История напечатания стихов в "Литературной газете"52 такова. Три года назад с приходом Наровчатова в редколлегию "Литературной газеты" я отнес туда 150 стихотворений, исключительно колымских (1937-1956), и примерно через год имел беседу с Наро-вчатовым ответ, носящий характер категорического отказа напечатать что-либо колымское. "Вот если бы Вы дали что-нибудь современное - мы отвели бы Вам полполосы". Я всегда держу в памяти практику работы в журналах: где просматривается несколькими инстанциями сотня стихотворений, а потом выбираются десятки безобиднейших, случайнейших. Такой "помощью" авторам "даем место, печатаем!" - занимаются все: "Новый мир", "Знамя", "Москва", "Семья и школа", "Сельская молодежь" - все тонкие и толстые журналы Советкого Союза. Это вредней-шая практика, никакими ссылками на вышестоящих или сбоку стоящих не оправдываемая. Это называется помогать, выбивать, хорошо относиться и т. д.

К сожалению, материальные дела авторов не позволяют разорвать эти связи. Так у меня кром-сали колымские стихи в "Новом мире", в "Знамени", в "Москве", в "Юности". Но с "Литератур-ной газетой" ради первой публикации я решил поступить иначе, предвидя этот разговор.