Отгремел великий юбилей, доплеснувший до высоких кремлевских стен теплые и чистые волны простодушной, бесхитростной, фанатичной любви миллионов к своему вождю. Наступили великие будни, в ходе которых из пепла восстанут города и веси, продолжится возведение великой державы, станет неодолимым ее оборонный арсенал, в космическую высь воспарит один из ее сыновей, ее вдохновенные песни услышит вся планета. В эти будни с головой окунулся и Никита. Однако, всё последующее он видел словно в тумане. Туман этот был не белесый, он был окрашен иногда в желтые, иногда в синие, иногда в красные тона. И события проносились сквозь этот туман со скоростью летящего галопом коня. День да ночь - сутки прочь. Как-то утром, встав с постели, Никита не почувствовал, что отдохнул.

- Старость не радость, - пожаловался он Нине.

- Какой же ты старик? - засмеялась она. - Всего годов-то пятьдесят пять!

- Нет, что ни говори, а Иван прав - "Стукнуло пятьдесят - и покатил милок с ярмарки". Кстати, сегодня предвыходной и они с Сергеем... - он хотел сказать "как обычно заявятся ко мне на работу", но осёкся, махнул рукой и пошел в ванную. Нина отвернулась, украдкой смахнула слезу. Сколько лет, Господи, сколько уже лет Никита встречался только с "нужными" людьми. Вот и сегодня он должен вечером быть на даче Берии. Туда же приедет и Маленков. Сталин задумал депортацию всех евреев в Биробиджан и они хотят выработать единую линию. Какая единая линия? Чего там вырабатывать? Будет так, как Он велит. Ничего не добьются, только шею себе могут сломать. Оловянные солдатики..."

Но к Берии он не поехал. Тот позвонил и дал отбой. Его срочно вызвал Хозяин, потребовал подробные объяснения по делу врачей. Пожаловался Никите: "Знаешь, похоже на то, что эта Тимошук оказалась провокатором. Опять прокол экспертов с Лубянки. Недосмотрели, мудаки сраные!"

Смерть Сталина... Вторично спустя какие-то двенадцать лет после 22 июня 1941 года произошло событие, которое коснулось так или иначе каждого жителя огромной страны. Рыдали маршалы и солдаты, старики и дети, мечтатели и циники. В головах простолюдинов и облаченных малой ли, большой ли властью биласть одна мысль: "Что теперь с нами будет? Король умер! Да здравствует кто?" На Руси начиналась новая, на сей раз воистину Великая Смута...

В самый канун нового 1953 года Берия, Маленков и Хрущев, выходя из кабинета Сталина после одного из довольно частых совещаний, оказались рядом. Во время долгого шествия по кремлевскому коридору, улучив момент, когда вблизи никого не было, Берия негромко сказал:

- Удалось! Власику каюк. Он думал - генерал, многолетний начальник охраны Самог - так ты пуп земли? Накося - выкуси! И бессменный его холуй Поскрёбышев - его я тоже убрал. Теперь дело за Майроновским. Он командует моей лабораторией-Х, обещал такой подарочек приготовить - ни одна экспертиза не обнаружит.

21 февраля министр госбезопасности Игнатьев доложил Маленкову: "Вчера Хозяин ругал Лаврентия Павловича. Говорил Сабурову и Первухину, что не любит его и не доверяет ему. Возмущался тем, что Берия везде ставит своих людей. Сказал, что скоро его уберет". Маленков позвонил тут же Берии и сказал: "Ты упоминал о лаборатории, Лаврентий. Как бы не опоздать с твоим "подарком". Никита сейчас сидит у меня. Он тоже так думает".

Прошла неделя. Очередное совещание в Кремле. Часов в одиннадцать Сталин предложил поехать на Ближнюю дачу поужинать. За столом по неписаному порядку Берия по правую руку от Хозяина, Хрущев по левую, Маленков и Булганин - напротив.

- Завтра первое марта, начало весны, - Хозяин улыбнулся, поднял бокал с золотистым твиши. - Микита, отгадай, за что я хочу произнести этот тост?

- За весну, товарищ Сталин.

- Молодец! Только почему же так сухо? За обновление жизни, за бодрость духа и физическую бодрость, за любовь, наконец. Вы что, готовы смириться с тем, что любовь узурпировал один Берия? Я могу с ним потягаться. Итак, за любовь!

"Глядя на такого Сталина, у меня душа радуется, - думал Булганин, которому реже, чем Хрущеву или Берии, доводилось бывать в самом тесном кругу избранных. - Бодрый, энергичный, в шутливом расположении духа. Браво!"

- Маленков смущается от разговоров о любви, - продолжал Сталин, подливая себе и гостям вина. - А чего смущаться? Дело житейское. Давай, расскажи нам, твоим товарищам по партии - когда ты последний раз имел дело с красивой молдкой?

Толстый, рыхлый Маленков конфузился, не смея поднять глаз.

- Не хочет говорить. Не хочет, хоть ты лопни! А вот Берия скажет. Он все о каждом из нас знает. Давай, Лаврентий, выкладывай.

"Про себя, небось, не расскажет, как тешится с сестрицей Кагановича", - мысленно брезгливо фыркнул Берия. Поднялся на ноги с бокалом в руке, проговорил возвышенно:

- Любовь - дело святое. Кто был среди нас по части любви чемпион, так это Калинин. Последние годы жизни он все больше по комсомолкам ударял. Я даже боялся - до пионерок доберется. А Георгий, - он посмотрел пристально на Маленкова, - в любовных утехах не титан. Вот Николай Булганин как принялся за один московский театр, так уже третью заслуженную народной сделал.

- Известный дамский угодник, - Сталин усмехнулся одобрительно.

- А знаете, чем он их берет? - Берия наклонился над столом, словно готовился поведать о великой тайне. - Бородой защекочивает!

- Хорошо, что напомнил, - отсмеявшись, сказал Сталин. - Хорошую песенку про бороду Утесов исполняет.

Он подозвал дежурного офицера, велел поставить пластинку "Борода". Тот перерыл две большие стопки, но никак не мог ее найти.

- Она, наверное, у меня в кабинете, - с этими словами Сталин быстро встал из-за стола и вышел из столовой. Берия посмотрел на Хрущев, Маленкова и, повернувшись спиной к Булганину, взял бокал Сталина. Наклонился над ним, одной рукой сделал словно бы пас, другой взял бутылку и наполнил его почти до краев.

- Чего ты там колдуешь? - меланхолично усмехнулся Булганин. Берия бросил на него злой взгляд, медленно повернулся, сказал медовым голосом:

- Думаешь, Ему налить вина все равно, что какому-нибудь алкашу в пивной плюхнуть в граненый сто капель водяры? С великим уважением и любовью надо это делать. Только тогда оно пойдет впрок.

- Что впрок и что невпрок? - Сталин, вернувшись с пластинкой и услышав последние слова, подозрительно переводил взгляд с одного гостя на другого.

- Мы о том, Иосиф, - поспешил ответить Берия, - что любовниц впрок не запасешь. Твоя та, что есть сегодня. Какая будет завтра - узнаешь завтра.

Глаза Сталина по-прежнему горели подозрением, однако он поднял бокал и сказал:

- Не знаю насчет любовниц, тут ты, Лаврентий, у нас главный дка. А вот насчет верных учеников... Как ни готовь их впрок, а Иуда обязательно среди них окажется.

Он молча, один, без всякого тоста выпил бокал до дна. Подумал: "Даже у самого Иисуса Христа оказался последователь, который посмел предать живого Бога. Чего же ждать мне, смертному, от недалеких, жадных, завистливых клевретов?" Сам поставил пластинку. Песенка и впрямь была веселая, озорная. Но благодушное настроение не возвращалось. Он посмотрел на часы - было шесть часов утра 1 марта. Сухо простившись с гостями, Сталин отправился в спальню. Ужасно хотелось курить, но он подавил в себе желание. Медленно разделся и, едва коснувшись щекой подушки, заснул. И видел редко теперь у него случавшийся сон. Раннее летнее утро. Солнце уже заметно пригревает, но роса еще не высохла на траве и листьях деревьев. Вот ветер дохнул медвяной сладостью. Над дворами вьются дымки - в печках готовят завтрак. Он босиком прокладывает в мокрой траве дорожку в сад, к яблоням. Вот и самая большая красавица. "Чеми гоги"* - так ласково зовет ее мама - улыбается ему крупными румяными плодами, которые убежали на верхние ветки. Они манят, зовут: "Полезай сюда! Сорви нас, пока мы не превратились в перезрелых падунцов". И он ловко взбирается по стволу, вот-вот дотянется до яблок. Но они уходят все ввысь и ввысь и ему никак их не достать. Ааа, наконец-то он срывает самое большое, самое красивое, самое спелое яблоко. Оно такое тяжелое - как средний арбуз. Он берет его двумя руками, иначе не удержать и вдруг срывается с ветки и летит вниз. "Господи! - проносится в его сознании. - Точно так же вот я в детстве упал с яблони и сломал руку". Только теперь его падение тянется и тянется, и вокруг не видно ни зги. Лишь сверкают золотые искры и, наконец, он понимает, что это звезды, миры, вселенные проносятся мимо. Но тогда, выходит, это космос. А в космосе нет кислорода. И тотчас он начинает задыхаться. Все тело его корчит от невыносимой боли. Ему видятся какие-то морды - свиные, козлиные, ишачьи. Сквозь внезапную вспышку света проглядывает Берия. Он разевает рот, но не раздается ни звука. Как рыба. И Маленков как рыба. "Вы что, сволочи, не видите, какие муки корёжат мое тело? Не слышите, как я взываю о помощи? Разевают рты, нелепо разводят руками. Бездари! Тупицы! Захребетники! Больно, Боже мой, как больно... Ага, еще один приполз. Кто? Хрущ. Может, он услышит? Может, он поможет, спасет... Зачем он взял подушку? Бросил ее мне на лицо. Тяжко, не могу дышать, не могу шевельнуться. Смерть - избавление от мучений? Смерть - избавление от одиночества? Смерть - избавление от власти? Жажду одного - чтобы Россия навсегда..."