- Щас, погоди, - Твардовский еще раз склонился к Элис и на нее вновь повеяло дхом "Шипра", "Акстафы" и "Арарата":
Я красивых таких не видел,
Только, знаешь, в душе затаю
Не в плохой, а в хорошей обиде
- Повторяешь ты юность мою.
Остановившийся было Фадеев, махнул рукой, заторопил:
- Пошли, пошли. Еще если бы свои, а то чужие стихи читаешь!
- У Есенина была сестра, и у меня. Как две капли похожа на эту американочку, - идя к двери, говорил Твардовский. На пороге остановился, неловко послал Элис воздушный поцелуй и бочком вышел в приемную.
- Два писателя-еврея удостаиваются высшей государственной награды, а вы говорите об официально насаждаемом антисемитизме? - возмущенное удивление звучало в голосе Симонова столь искренно, что Элис почувствовала себя крайне неловко. - Когда критикуют Зощенко или Ахматову, Мурадели или Сосюру - это, выходит, в порядке вещей. Но как только затрагивают Гурвича и Альтмана, Борщаговского и Варшавского - начинаются крики и вопли о государственном антисемитизме. Это ли не линия двойного стандарта? Один только для своих. Другой - для всех чужих.
- Над чем вы сейчас работаете? - вдруг спросила Элис, которая поняла, что заместитель главнокомандующего советской литературной братии будет твердо стоять на своей позиции - общепринятая критика еврейских писателей есть, антисемитизма нет.
Симонов был рад, что она сошла со своего такого кусачего конька:
- Вы знаете, мы, люди искусства, предельно суеверны. Загадывать наперед - дурной тон. В том смысле, что - а вдруг сглазишь. Могу сказать лишь в общих чертах: подумываю о большом полотне, охватывающем много лет. В центре - минувшая война. Понимаю - приступать к этой работе сейчас было бы опрометчиво. От столь грандиозного события в жизни человечества надо отодвинуться во времени. Минимум на пятнадцать-двадцать лет. Другое дело сбор материала, запись впечатлений участников, изучение взгляда на события союзников и противников.
"Метит прямо в Львы Толстые, - ехидно подумала Элис. - Тот "Войну и мир" стал писать полвека спустя после войны с Наполеоном".
- Не для печати, идет? - Симонов, стоя у окна, полуобернулся к ней, вновь стал глядеть во двор. - Этот дом был построен, вероятно, в конце восемнадцатого столетия. Именно здесь была усадьба Ростовых, описанная Толстым в его бессмертном романе.
Увидев недоуменный взгляд гостьи, поспешил добавить:
- Не для печати другое. Вы ведь когда-то еще до войны брали интервью у товарища Сталина? Видите, и я кое-что о вас знаю. Так вот, он однажды в разговоре со мной заметил: моментальная фиксация происходящего прозаиком превращает его в очеркиста в лучшем случае. Глубина в изображении событий и характеров возможна лишь в исторической ретроспекции. Я не цитирую, лишь пытаюсь передать смысл.
Он обернулся еще раз, теперь посмотрел на Элис с извиняющейся улыбкой, сказал увещевательно:
- Поверьте, я не тешу себя надеждой создать что-нибудь под стать толстовскому шедевру. Даже в России такие гиганты, как Толстой, рождаются раз в триста лет. Даже в России...
Элис прошла один небольшой квартал по кольцу и свернула в улочку направо. По левой стороне ее высился прямо от угла каменный забор в два человеческих роста. Он упирался в добротный одноэтажный особняк. "Судя по внешнему виду и по толстенным стенам тоже построен, наверно век-полтора назад, - думала она. - А стены прямо крепостные. Что прятали и прячут за ними обитатели этих каменных гнездышек? Какие любовные страсти там разыгрывались, какие трагедии, подобные описанным Лесковым, проносились через них?"
Пошел снег, порывистый ветер закружил некрупные снежинки. В неярком свете редких уличных фонарей они отплясывали свой причудливый танец. "Прямо шабаш ведьм из какой-то части вагнеровского "Кольца нибелунгов", - Элис засмеялась, плотнее укутала горло широким, шерстяным, разноцветным шарфом, который обычно - особый шик! - небрежно набрасывался на расстегнутое пальто или плащ. У Дома архитекторов она остановилась, посмотрела через дорогу на школьное здание, стоявшее метрах в тридцати от обочины. Оно зияло темными глазницами окон, лишь в одном на четвертом этаже тускло горел свет. "Когда-то здесь был институт Вани, - вздохнула она, перекрестилась. - Он ушел, институт расформировали. Врагов его наказала судьба - кого разбил паралич, кто спился и умер под забором. Да, иногда отмщение небес бывает долгим, а иногда - почти мгновенным. Злодеи в это не верят, иначе черных дел было бы на порядок меньше. Сережа верно сказал однажды - "Не рой другому яму, сам в нее попадешь". Но жаль, что раньше, много раньше времени ушел большой талант и большой человек. Зависть плодит ненависть, ненависть плодит смерть". Пройдя еще совсем немного, остановилась она и у церкви Вознесения Господня у Никитских ворот. Печально, молчаливо взирала церковь на суетливый бег машин, мелькание вечно торопящихся куда-то пешеходов. "Как должно было быть празднично, весело, торжественно вокруг этого храма в день венчания Пушкина; как искрился всеми цветами радуги водопад радости; как величественно, благостно, божественно шла служба венчания"" Элис вздрогнула - от церкви веяло темным холодом, она сурово насупилась, отгородилась от города, отвернувшегося от Бога, многолетним безмолвным молитвенным плачем.
Взяв такси, через пятнадцать минут она подъехала к зданию французского посольства. Там, в качестве гостьи военного атташе жила с сыном Сильвия. Она встретила Элис в черном платье с высоким воротом, без серег, колец, броши. Черные чулки, черные туфли. "Три месяца прошло со дня смерти Ивана, она все носит траур, - сердце Элис сжалось от сострадания. И тут же эгоистичная мысль против ее воли успокоительно коснулась ее сознания: Господи, как хорошо, что ты хранишь своей милостью моего Сергея. Как я благодарна тебе за это, Господи!" Сильвии с сыном была выделена маленькая гостевая квартирка с двумя спаленками, крошечной гостиной, кухонькой.
- Я никак не могу собраться с духом, уехать домой! - проговорила Сильвия, когда они расположились в гостиной за круглым столиком, уставленным сладостями. Губы ее задрожали, она схватила платок, прижала его к глазам и сквозь слезы прерывисто простонала: - Ва-неч-ка не отпускает!...
Элис обняла ее, гладила волосы, молчала. Однолюбка. Ее не утешишь привычным "Все у тебя еще впереди". Выхода два: либо выплачет всю себя, изведет тоской-печалью неизбывной; либо утонет в бутылке. Стоп, но ведь у нее есть сын, это же ее палочка-выручалочка! И, дождавшись, когда Сильвия немного успокоится, Элис спросила: "А где Ив?" Лицо Сильвии медленно преобразилось, на нем появилась слабенькая улыбка: "Он на занятиях по музыке. Мальчик недурно играет на фортепиано. У него вечерние классы. Скоро придет". Он пришел минут через сорок и Элис потрясло, насколько он был похож на отца.
- Вылитый Иван! - воскликнула она. Не только потому, что хотела доставить радость матери. Просто не могла удержаться, чтобы не выразить сегодняшнее впечатление. Она видела мальчика на похоронах, они встречались с Сильвией и Ивом и потом, но только сегодня его сходство с Иваном буквально поразило ее. Сильвия расцвела, ее огромные глаза за густыми ресницами-пиками сияли. Она бросилась на шею Элис, целовала ее, оставляя на губах и щеках свои слезы. Элис попыталась заговорить с Ивом, но он ее не понимал.
- Дома у нас поветрие, - объяснила Сильвия. - Да здравствует все французское! Долой все иностранное! В том числе и английский.
- О-ля-ля! - Элис даже присвистнула. - Совсем как у русских!
- Ну не совсем, - возразила Сильвия. - Откровенный антисемитизм у нас не проходит.
- Знаю, знаю! - согласилась Элис. "У вас это от Де Голля. Франция величайшая и неповторимая!" - заметила она про себя. Вслух ничего не сказала, зная отношение Сильвии к легендарному генералу. Заговорила с Ивом по-французски. К своей радости узнала, что Ив подружился с Алешей. Правда, виделись они всего два раза, но дело вовсе не в продолжительности и частоте общения.
