Он кивнул:

— Ты знаешь, о ком я вспомнил прошлой ночью? О том полицейском, про которого ты мне рассказывал, — о старом ирландце, к которому ты попал в напарники, когда стал патрульным.

— Мэхаффи.

— Вот-вот. Я вспомнил о Мэхаффи.

— Я понимаю почему.

— Я вспомнил, что он тебе тогда сказал. «Никогда не делай ничего сам, если можешь устроить так, чтобы кто-то сделал это за тебя». Так, кажется, он сказал?

— Примерно так.

— И я подумал, что в этом нет ничего плохого. Пусть убивают те, у которых весь фартук в крови, верно? Но потом ты сказал, что денег за наводку тебе мало, и я подумал, что неправильно тебя понял.

— Знаю. И это не давало тебе покоя.

— Не давало, потому что я считал, что ты не так уж любишь деньги. Это означало бы, что ты не тот человек, за какого я тебя принимал, и это не давало мне покоя. Но то, что ты сказал потом, меня успокоило. Ты сказал, что хочешь заработать полную долю, пойти на дело с пушкой.

— Да.

— Почему?

— Мне казалось, так будет проще. Ждали-то они меня и впустили бы только меня.

— Не поэтому.

— Нет, не поэтому. Наверное, я решил, что Мэхаффи не прав. Или что его совет не подходит к этому случаю. Я подумал, что будет неправильно предоставить всю грязную работу кому-то еще. Если я могу приговорить их к смерти, то по меньшей мере должен присутствовать, когда их будут вешать.

Он отпил глоток и скривился.

— Знаешь, что я тебе скажу? У меня в баре подают виски получше.

— Так не пей, если не нравится.

Он попробовал еще раз.

— Не могу сказать, что оно плохое, — сказал он. — Знаешь, я не большой любитель пива или вина, но и того, и другого вылил на своем веку немало, и мне доводилось пить пиво, которое было жиже воды, и вино, которое было больше похоже на уксус. И гнилое мясо мне попадалось, и тухлые яйца, и скверная еда, недоваренная, невкусная и испорченная. Но ни разу в жизни мне не попадалось плохое виски.

— Мне тоже, — сказал я.

— И как ты себя чувствуешь теперь, Мэтт?

— Как я себя чувствую? Не знаю, как я себя чувствую. Я же алкоголик, я никогда не знаю, как я себя чувствую.

— Ах, вот оно что.

— Я чувствую себя трезвым. Вот как я себя чувствую.

— Еще бы. — Он взглянул на меня через край своего стакана. — Знаешь, что я тебе скажу? Они заслужили, чтобы их убили.

— Ты так думаешь?

— Если уж кто-то и заслужил, так это они.

— Я думаю, все мы это заслужили, — сказал я. — Может быть, поэтому отсюда никто живым и не уходит. Неизвестно, до чего можно дойти, если взяться решать, кто заслужил, чтобы его убили, а кто — нет. Мы оставили там четырех покойников, и двоих из них я никогда в жизни не видел. Они тоже заслужили, чтобы их убили?

— У них в руках были пушки. На эту войну их никто насильно не призывал.

— Но разве они это заслужили? Если бы каждый из нас получил то, что заслужил…

— Ох, не дай Господь! — сказал он. — Мэтт, вот о чем я хочу тебя спросить. Почему ты убил ту женщину?

— Кто-то должен был это сделать.

— Но необязательно ты.

— Нет. — Я немного подумал и сказал: — Не знаю. Мне только одно приходит в голову.

— Ну, говори.

— Я толком не знаю, — сказал я. — Но может, я хотел, чтобы и у меня на фартуке тоже было немного крови.

В воскресенье я обедал с Джимом Фейбером. Я рассказал ему всю эту историю от начала и до конца, и на собрание мы в тот день так и не пошли. Мы все еще сидели в китайском ресторане, когда там уже читали заключительную молитву.

— Ничего себе история, — сказал он. — Наверное, можно считать, что она хорошо кончилась, хотя бы потому, что ты не начал пить и не сядешь в тюрьму. Или это все-таки может случиться?

— Нет.

— Наверное, интересное ощущение — чувствовать себя сразу и судьей, и присяжными и решать, кому оставаться в живых, а кто заслуживает смерти. Можно сказать, чувствовать себя вроде как Господом Богом.

— Можно сказать и так.

— Ты не думаешь, что это войдет у тебя в привычку?

Я покачал головой:

— Не думаю, что я когда-нибудь еще сделаю такое. Но я и до сих пор не думал, что могу такое сделать.

Хоть много лет делал всякие веши, которые делать не положено, — и когда служил в полиции, и потом. Организовывал липовые показания, подправлял факты.

— Все-таки есть разница.

— Большая разница. Понимаешь, я посмотрел ту пленку еще летом, и с тех пор она все время сидела у меня в голове. А потом я по чистой случайности вышел на этого сукина сына и узнал его по тому жесту, когда он гладил мальчика по голове. Может, и его собственный отец так его гладил.

— Почему ты это сказал?

— Потому что должна быть какая-то причина, из-за которой он стал чудовищем. Может, отец жестоко с ним обращался, может, его в детстве изнасиловали. Иногда это случается. Тогда Стетнера было бы не так уж трудно понять. И даже посочувствовать ему.

— Это я заметил, — сказал он. — Когда ты о нем рассказывал. У меня ни разу не появилось ощущения, что ты его ненавидишь.

— А почему я должен его ненавидеть? Он был очень обаятельный человек. Прекрасно держался, любил пошутить, был не лишен чувства юмора. Если обязательно нужно делить мир на хороших и плохих людей, он был, конечно, из плохих. Только не знаю, можно ли их так делить. Раньше я мог. А теперь мне это стало труднее.

Я наклонился к нему через стол.

— Понимаешь, они бы ни за что не остановились. Они убивали ради приятного времяпрепровождения, ради собственного удовольствия. Это доставляло им наслаждение. Я не могу этого понять, но очень много людей не может понять, как это я получаю удовольствие, когда смотрю бокс. Может быть, за то, что людям нравится, а что нет, тоже нельзя их судить. Но вот что самое главное. Они творили Бог знает что, и это сходило им с рук, а я вышел на них, и мне повезло — я выяснил, что они делали, и как делали, и с кем, и оказалось, что цена всему этому грош. Ни обвинения, ни ареста, ни суда, ни даже расследования. Одного очень неплохого полицейского вся эта история довела до того, что он напился чуть ли не до потери сознания. А я напиваться не собирался.

— Ну, тут ты был прав, — сказал он. — И ты решил, что просто не можешь себе позволить оставить все как есть. Господь Бог окажется по горло в дерьме, сказал ты себе, если я ему тут не подсоблю.

— Господь Бог? — переспросил я.

— Ну, можешь называть это, как тебе больше нравится. Высшей Силой, или Творческим Началом Вселенной, или Великим Может Быть. Ты решил, что Великому Может Быть это дело не по зубам, так что придется тебе заняться им самому.

— Нет, — сказал я. — Все было не так.

— Ну, скажи как.

— Я подумал, что могу махнуть на все это рукой и оставить их в покое — рано или поздно все как-нибудь образуется. Потому что рано или поздно этим всегда кончается. Я знаю это в те дни, когда, как мне кажется, верю в Великое Может Быть, и точно так же знаю в те, когда эта моя Высшая Сила называется Великим Может Быть. Нет. И я всегда точно знаю одно — есть Бог или нет, но я не Бог.

— Тогда почему ты это сделал?

— Просто мне очень хотелось видеть их мертвыми, — сказал я. — И мне чертовски хотелось оказаться тем самым сукиным сыном, кто это им устроит. Нет, больше я такого никогда не сделаю.

— Ты взял деньги.

— Да.

— Тридцать пять тысяч, ты говорил?

— По тридцать пять на каждого. Мик взял примерно четверть миллиона. Конечно, там было много иностранной валюты. Не знаю, сколько получится в конце концов, когда он ее сбудет.

— Ему досталась львиная доля.

— Да.

— А что ты сделаешь со своей?

— Не знаю. Пока что она в банковском сейфе вместе стой кассетой, с которой все началось. Возможно, отдам десятую часть Дому Завета. По-моему, правильно будет пожертвовать эти деньги им.

— Ты мог бы все отдать Дому Завета.

— Мог бы, — согласился я. — Но не думаю, что я это сделаю. Думаю, что девять десятых оставлю себе. Какого черта, ведь я их заработал.