Переключение заедало с самого начала. Ну заедает, и заедает. Машина завизжала как истеричная и поползла. За нами шел "москвич". Тоже на скорости. Я еще не сообразил, что же произошло, но уже понял, что это конец. Но почему?
Он вылетел на встречную. А там "КамАЗ". Грустно. Лучше бы уж в нас врезался. Жив бы остался, может быть. Ведь видел же. Или думал, успеет?
Я дотащил машину до обочины и встал. Шел дождь.
Они даже не проснулись. Серьезно задремали. Чтобы расслабиться, я включил радио. Ко мне даже никто подходить не стал, и так все ясно. Пока гаишники не подкатили.
Тогда то я и услышал эту музыку.
Я сидел и слушал. Может быть, просто хотел расслабиться. Ни о чем я не думал. Остановил "дворники", но без раздражения. Закурил сигарету. Я узнал эту музыку. Танцевальные мелодии в эфире.
Меня спрашивали. Я отвечал, но механически. Без интереса.
Но больше я уже не мог не понимать. Конечно. Да. Танец крота на дне подземелья.
Надо было уходить вправо, а он, зачем-то, стал обгонять по встречной. Сглупил. А может, психанул. Или судьба? Интересно, трупы проверяют на алкоголь?
О мертвых плохо не говорят. Было холодно, и шел дождь.
И идет человек, и открывает новые пределы, и обретает родину в любви своей. Там, где любовь его, родина его. Но бывают дни, когда уходит вдохновение, и страшно становится, тоскливо, небо безлико темнеет за окном. И нет солнца. И шепчет человек: "Мама. Мама моя, согрей меня. Укрой меня, холодно мне".
И шепчу я имя твое, Мария.
Октябрь 1988 г. - октябрь 1990 г.
Я стал встречаться с людьми. Говорить. Очень много говорили. Писал статьи, их размножали на ксероксах, печатали в студенческих многотиражках. Я кочевал по общежитиям, все говорил. Меня поддерживали, со мной спорили. Мне показалось, что я умею увлечь. Убедить, переубедить. Переспорить.
Появились друзья. Свободные художники. Мы лучшие силы, новые силы. Жить наизнос. Я говорил: "Моя проповедь. Мой Путь, Мой Долг, Мое Предназначение. Наши Идеалы".
Ночевки на квартирах, споры, крик, табачный дым. Я мечтал о собственной газете. Нервы превращались в мочалку. Жить наизнос. Драться. Наше право, свобода, изменить мир, спасти мир, мы - Новая Миссия. Весь следующий год. В мае приезжала Лида. И еще год. В конце августа я слег.
К тому времени мне все уже осточертело.
Август, интервью. Да, мы гедонисты. Скандал. Октябрь. Ночь в участке. Мы вне политики. Никому не нужны. Нас услышит весь мир! Девчонки-истерички. Срыв. Нервы. "Свободная" пресса. Мы поведем за собой. Псих ненормальный. Ноябрь. Переутомление. Обморок. Бой. Предатели! Водка на Рождество. Шампанское скупили обыватели. Гайдн на вымороженной площади. Война до победы. Январь, нервное истощение. Больница. В марте "Великий Поход" по стране. Ночь на вокзале. Простуда. На ногах. Май, апатия. Усталость. В ванной пеленки, чужие дети орут. На одном месте. Пустота. Депрессия. Загнанных лошадей... Обошлось без больницы. Появился заработок. Помогли знакомства. Снял квартиру.
Все лето болел на ногах, и стоило только расслабиться, слег. И уже капитально, до середины сентября. А в октябре пришла телеграмма от Лиды.
Она прислала телеграмму. Я прочитал ее и спятил. Если бы мне сообщили, что я миллионер, это едва ли смогло бы обрадовать меня больше. Она приезжает через три дня. В два часа пополудни.
Три дня я метался, и не потому даже, что занимал деньги, договаривался, покупал цветы, вино и все-все-все, а просто потому что спятил.
Засыпать по ночам стало мучением. Как в детстве.
Я сам удивлялся себе.
Лида только поражалась, говорила: "Да что с тобой?"
Смеялась. На вокзале шептала испуганно: "Вокруг же люди".
Я отмахивался: "Да ну их!"
Весь день мы были вместе. Я иногда вставал, чтобы сменить кассету или принести что-нибудь пожевать. Она два раза уходила чтобы принять душ. Я тем временем проветривал комнату и вытряхивал пепельницу. Мы ничего не готовили, только кофе. Еще бутерброды. Пили сырые яйца.
Она заснула в восемь утра. Я - в полдевятого. Проснулись мы одновременно в полпервого дня. Вечером Лида вспомнила про командировку. Схватилась за голову.
- Мне же нужно отметить прибытие!
Я сказал: "И отметим".
Она говорила: "Я не узнаю тебя".
И тут же говорила: "Ты весь в этом".
Противоречила себе на каждом шагу.
Я упрямился, не хотел ее отпускать. Она сказала: "Я ненадолго".
Я хотел пошутить, но понял, что уже устал смеяться, и сказал: "Ладно. Только ненадолго".
Когда она вернулась, мы поехали гулять за город.
Была осень, первые солнечные дни. Как оказалось, они же последние. Осень, она всегда вспоминается одинаково. И были ее запахи, желтые листья. И последний запах лета - земли.
- Ты хорошо отдохнул за это время? - спросила Лида. - В прошлый раз ты выглядел усталым.
- Скажи лучше, слабым. Это было жестоко, бросать меня на целый год, пожаловался я. - На полтора года!
Пожалей меня, скажи: "Ах ты бедняжка!"
- Ведь ты видишь, я добиваюсь этого.
Абсент, сигары, автомобили, столики на террасе кафе.
Я видел картину, я пытался разглядеть раму и уходил в темноту и
возвращался на свет, и тогда была помада губ, шаль и темные глаза,
много туши на ресницах.
Я подумал о балете, и тогда были арки, аллеи, багровые ковры и зеленый с малиновым. Женщина в малиновом платье держала в руке стакан абсента?
Смутно. Лиловые тени глаз.
Утро было тремя цветами: золотой, синий и белый.
Болезнь уходила из тела и волочила за собой длинный шлейф,
а в комнате был запах студеной свежести, - осенний сквозняк,
и я понял, что в парке холодно, и листья деревьев высохли.
И я подумал: "Сон сменялся сном, но не было пробуждения. Что это?"
А потом: "Грациозные птицы на стене замка, сухим плющом опутаны стены".
"Знамена ночного бала на утреннем сквозняке".
И еще: "Париж. Мост над Сеной".
Бонапарта не было, но Франция осталась. И я узнал ее. Ее белый и красный.
И небо.
А потом приехала Лида. Она спросила: "Это Донген?"
А я сказал: "Мне нравится, когда светло. Наверное, Бах чувствовал то же, когда услышал свою сюиту".
Лида попыталась напеть арию, сбилась. Эта?
- У тебя такая богемная обстановка, - сказала она.
