Я перестал задавать глупые вопросы. Если кто-нибудь спрашивал меня о чём-нибудь, я отвечал, и только. Остальное никого не интересовало. Вскоре меня уже стали принимать за своего. Да и если разобраться, так ли уж я отличался от них? Чем же? Тем, что не спешил? Но должен же я был хоть чем-нибудь выделяться! Все мы люди. Разве эти лампы в коридорах горят не для всех? Что же. Я поступил на службу.
Глава третья
в каждом новом дне мы ищем продолжение дня минувшего и нервничаем, если нити рвутся. Осенью иногда могут происходить странные вещи, как, впрочем, и весной, и летом... кто-то знает об этом больше нас и, может быть, ждёт, когда однажды
В самом деле, разве не сделался я одним из них? Ну конечно, я был совсем другим, но разве каждый или почти каждый из нас не думает о себе точно так же? И если бы кто-нибудь пришёл сюда, как когда-то пришёл сюда я, и недоумённо оглядываясь по сторонам, стал бы ходить коридорами, переходами и лестницами, разве отличил бы он меня от других? И может быть, точно так же, как когда-то я, не решился бы остановить этого человека, чтобы задать вопрос, какой-нибудь нелепый вопрос вроде, где здесь столовая, и не знаю ли я лысого органиста в чёрном пиджаке и белых (привидится же такое!) брюках. Каждый знает о себе что-то такое, чего не знают о нём другие, но все мы в одних коридорах одних стен, и так ли уж это важно, кто пробыл здесь дольше? - старые и молодые, мы все живём на одной планете, в одной стране или одном городе, ходим по одним и тем же подземным переходам, сидим за столами в одних и тех же помещениях, и неважно, кто пришёл сюда раньше, а кто позже; мы набегу угощаем друг друга бутербродами, свежими анекдотами и сплетнями, наливаем кофе в пластиковые стаканчики, у нас нет времени, чтобы поговорить о чём-то всерьёз, ну конечно, у нас просто нет на это времени! И я так же, как и все, открывал и закрывал за собой двери, входил и выходил, улыбался женщинам, отводил глаза, пересказывал анекдоты, пил кофе, жевал бутерброды, стряхивая с одежды крошки, спал в креслах. Меня даже внесли в какой-то там список, уж не знаю, зачем - положено. Я мог уйти, ну конечно, я мог уйти - поезда ходят по расписанию, и я мог уйти хоть сейчас, сегодня или завтра, в любой день - нужно было только выйти отсюда и дойти до станции, это так просто! Людей много, есть среди них и такие, что готовы уехать в любой момент, случись подходящий повод, и временами подумывают об этом или не думают, может быть, втайне мечтают. Как узнать их и отличить от других? О таких вещах в служебных коридорах редко говорят всерьёз. И я, как все, шутил или отшучивался, подмигивал, хохотал, простаивая в курилке или болтая по телефону, или набегу, едва повернув голову. Впрочем, я редко куда-либо спешил. Я вовсе не воспринимал это как свою жизнь, ведь в конце концов, я здесь ненадолго и очень скоро уеду. Смешно сказать, так прошли годы.
Работа у меня была, судя по всему, ответственная, и нужно сказать, непростая - ведь это вовсе не так просто, как может показаться человеку постороннему, всё время бежать куда-то, непрерывно создавать видимость деятельности, и при этом ровно никуда не убегать и ровно ничего не делать. Со временем это стало получаться у меня всё лучше и лучше - дело привычки и опыта. Время шло. Время проходило, месяцы, годы. Я как-то не думал об этом, ничто существенно не менялось, и мне не о чем было беспокоиться. До тех пор пока. Три раза в день - утром, в обед и вечером - я приходил в столовую и уже заранее знал, какое будет сегодня меню, я стал совсем своим. До тех пор пока. Мне ни разу не было сделано ни одного замечания,- только однажды, когда я уронил сигарету, да и то больше в шутку. Всё происходило как бы само собой, без моего в том участия, меня считали рассудительным и уважали за это - ведь я не целыми днями носился как угорелый, а только время от времени - а всё дело было в том, что у меня одышка; я никому не объяснял этого, потому что никто меня об этом не спрашивал. До тех пор пока. У меня был мой любимый диван,- спать в креслах для меня было уже несолидно,- и когда я приходил, он всегда был свободен. Мне не приходилось ничего делать самому. До тех пор пока. До той самой осени, когда необъяснимо и внезапно, беспричинно и неизлечимо я затосковал. Я перестал смеяться над анекдотами - но ведь меня и прежде уважали за рассудительность. Я начал было приставать к женщинам, но они и так не обделяли меня вниманием. Чем они могли мне помочь? Мне было тоскливо. Наверное, мне давно уже пора было уходить. Я помнил, да, я хорошо помнил ту ночь, пронзительный ветер, снег и стужу, и темноту, ужас безлюдных улиц и чёрных, без единого освещённого окна, домов, и всё же... Я тосковал. Поначалу я сумел убедить себя в том, что это пройдёт. И рано делать выводы - ничего в этом особенного нет, это бывает со всеми, врачи рекомендуют хотя бы раз в полгода делать перемену обстановки. Переставить мебель, к примеру. Меня всегда называли рассудительным. Я принялся перетаскивать стулья с места на место, приносил, уносил. Когда я входил, все умолкали и следили за мной, какой из стульев я выберу. Ждали. Я приглядывался, выбирал, просил освободить. Со мной никто не спорил. Меня стали называть "перспективным специалистом", а иногда шутливо "энтузиастом". Говорили, что я ищу новые пути. Может быть, так оно и было, кто знает. А когда мне надоело искать эти новые пути, надоело до такой степени, что я мог часами сидеть на одном месте, погружённый в бездумное оцепенение, меня стали обходить на цыпочках,- может быть, дурачась,- и разговаривать в моём присутствии шёпотом, поглядывая на меня с боязливым уважением: "Тише! Он думает!" А я не думал. То есть, ни о чём. Я тосковал. Последним, что я придумал, было звонить по всем телефонам и спрашивать время, сверяя часы. Кончилось это тем, что меня, как сговорившись, все стали наперебой поздравлять с повышением. Цирк, да и только. Мне было тоскливо. Некоторые полагают, что Еву выгнало из Эдема любопытство. Оно же якобы побудило Пандору открыть её злосчастный ящик. Это случилось как-то... само собой. И любопытство тут совсем не причём. Я подошёл к стене, ничем, пожалуй, не отличавшейся от других стен, и с досадой пнул её ногой. Стена порвалась. Я стоял и смотрел на дыру, сделанную моей ногой с такой лёгкостью. Я сделал это. Картон. Эта стена из картона. Зимой здесь всегда было холоднее, чем везде. Может быть, где-то ещё. Я стоял и смотрел. Потом я разорвал стену руками и вышел на воздух. Вот так это и произошло.
