Стараясь за что-то ухватиться, Зотов упал навзничь, несильно ударившись головой об асфальт, и успел увидеть в высоте, но справа или слева - он уже не сообразил, - позлащённую луну, на фоне огромного круга которой летел стариквелосипедист.
Он хотел подтянуть ноги к животу, но не успел. Трамвай накрыл их. И к пивному киоску на той стороне выбросило два цилиндрических предмета.
Это были отрезанные ноги Зотова.
Ну, что, Зотов, - как теперь поползёшь на вокзал?
Да нет, конечно, ничего подобного не произошло. Просто автор на Зотова обиделся, за его неуместный смех обиделся, жеребячий и пустой. И тоже поюморил. Шутканул. По чёрному.
А на самом деле ничего такого страшного не было.
Только плиты выродились в шпалы...
47.
Всем романтикам, нечуждым вечернего эдвенчера, то есть живущим вне расписаний, хорошо известно, прекрасно известно, до мозолей известно, что хождении по вяленым спинам индифферентных шпал - крайне утомительное и архи не импозантное занятие. Почему? Докладываем: потому что испокон мохнатых веков вредители-шпалоукладчики расстояние между двумя соседними шпалами рядили чуть короче общечеловеческого неспешного шага, а расстояние через шпалу - чуть длиннее того шага, который отмеряет человек, идущий как хозяин, скажем так, необъятной родины своей.
Вот так.
Приходится либо прыгать, словно жаба по болоту - с кочки на кочку, либо убого семенить, что, вероятно, со стороны ещё прикольней - этакий бредовый клоун бродячего цирка бредёт по ночному Бродвею, Чарли Чаплин недоделанный!
И пусть бы простил шпалоукладочный бог эту неумную месть шпалоукладчиков всем прошлым, нынешним и будущим топтателям шпал, если бы не вот ещё какое обстоятельство: вначале добротные, крепкие, хорошо пропитанные смолой шпалы вдруг стали какими-то ненадежно трухлявыми, и Зотов, чертыхаясь, то и дело проламывал их прогнившую древесину; да и подружка-луна, которая до этого весело бежала в накат по отполированным рельсам, всё чаще и чаще стала спотыкаться об ржавые пятна на стальных перилах.
Зотову надоело.
Зотов остановился.
Зотов разул глаза и огляделся.
Луна высветила отгадку: трамвайное полотно, которое прежде мирно тянулось, пересыпанное серым щебнем, промеж городского асфальта, оказалось поднятым на высокую насыпь и превратилось в старую заброшенную железную дорогу, по обеим сторонам которой, открылась Зотову пустынная, бесплодная равнина, щедро покрытая слоем лёгкой на подъём пыли и усеянная грубыми камнями, никогда не знавшими ласки морского прибоя.
Вот так вот: паровозная двухколейка... равнина... камни... пыль...
Правда, кое-где в эту пыль были воткнуты вверх щетиной пучки серо-жёлтого сухого безлистого кустарника, усыпанного откровенными шипами. Да ещё: пейзаж местами украшен был огромными - в четыре (а то и выше!) человеческий роста кактусами-кривляками. Уроды уродами, но на их колючках-дрючках обворожительно красиво висели шары - звёзды.
Зотова пробил озноб.
Si, como no?
Да, да - оно: к арматурной сетке, сплетённой из линий, проведённых от звезды к звезде, присобачена была эта мексиканская сельва-мечта, - эта песчанно-бежевая муть, наполненная горькими песнями, слетевшими с высохших губ давно сожжённых трав, - эта ночь-тоска, цвета подлого шороха-предателя, отражённого в осколке из-под джозе куэрво, - эта колкая невидаль, чьи не целованные трещины омыты слезами мескалевого червя, настоянными на палёной шерсти тенеоборотня...
Madre de Dios!
Por que?
Por que?
Зотов хотел развернуться и убежать.
И бежал бы, если бы не удержало его идейно невыдержанное небо - родное небо.
Небо родины...
Из-под этого-то неба уже не убежать.
Да и зачем бежать, когда на небе такие звёзды? К чему, амиго, бежать тебе... как раз сейчас... бежать от себя...
Смотри!
Справа, метрах в ста от дороги, начиналась и тянулась вдоль неё, почти параллельно, до самого горизонта, точнее - до широкой тёмной полосы, где всё сливалось воедино, невысокая каменная гряда. И там, внизу, в тени первых её камней-истуканов, Зотов увидел тревожные всполохи сиротливо дрожащего в этом безлюдье огня.
Нет, не просто огня (сам по себе огонь неинформативен), - но огня костра. Как речь, которая всегда содержит нечто и всегда обращена к кому-то, что бы там не говорил Сорокин, так и костёр - требует ответа.
Зотов, царапая свои новые туфли об щедро рассыпанный щебень, невольно ускоряясь к концу добросовестно крутой насыпи, сбежал с полотна дороги вниз. И едва не упал там, внизу, цепляясь за всякие крючки и петли натуральных МЗП, развёрнутых в пыли каким-то пакостным мексиканским чёртом-фортификатором. И наступил на обглоданный белый череп какой-то крупнорогатой скотины, треснуло...
У костра ждали. В человеке, который поджаривал в плазме огня насажанную на металлический прут тушку небольшого зверя, Зотов без особого удивления узнал себя.
Да, это был он, Зотов, только казался чуть постарше и одет был, хотя тоже во всё чёрное, но кожаное - штаны из уже потёртой чёртовой шкуры и куртка не джинсовая, а что-то вроде косухи и дранная. На ногах - ковбойские сапоги со стоптанными каблуками, на боку на широком ремне, - висел в лоснящейся кобуре старый кольт, рукоятка которого желтела в темноте инкрустированной костяной пластинкой.
В ярких отсветах пламени было хорошо видно, что лицо Зотова, не по-весеннему загоревшее, было покрыто недельной небритостью. Он хмуро ухмылялся.
Зотов тоже улыбнулся.
"Садись", - мотнул головой Зотов, и швырнул ему старенькое пончо. Зотов накрыл им один из валунов, лежащий поближе к костру, и сел на него, сверху, как на круп лошади.
А Зотов, тем временем, вытащил из-за голенища сапога занятный нож, смастыренный, видимо, умелыми зеками из стального осколка паровозного клапана, и отрезал от туши солидный кусок мяса, после чего достал из мешка холодную маисовую лепёшку, положил на неё порцию и протянул всё это Зотову. Почувствовав зверский аппетит, Зотов с благодарностью принял сэндвич.
И пока Зотов ел, обжигаясь, сладковатое мясо, Зотов молча курил какую-то недорогую вонючую сигаретку.
-- Тебе объяснения нужны, - спросил вдруг Зотов.
-- Не-а, - ответил Зотов, вытирая перемазанные жиром руки об сухую траву.
-- Это хорошо, а то, знаешь, - не люблю я болтать.
-- Знаю... мне, наверное, не нужно было тормозить в Том Месте.
-- Это факт.
Они помолчали.
Зотов достал из мешка серебристого металла флягу, сделал несколько глотков и швырнул её Зотову. Зотов поймал, и отхлебнул из неё, не подрассчитав. Воздуховод опалило напалмом.
Откашлявшись, он сказал зачем-то:
-- Знаешь, а я хотел бы быть похожим на тебя... Сильным, решительным, энергичным, без всяких дурацких комплексов...
-- Загнул... тоже мне... на меня похожим ... хотел бы... Ага, щас!.. А я вот на тебя - не хрена... Тебе вот твоя рыжая нравится, а мне эта... тёмненькая... Да и характер у тебя... Фантазируешь чересчур, рефлексии много не по делу, в слова играешь...
-- Ну извини... Что поделать, люблю я слова ... Слова - это ведь тоже сила, и не всё с ними так просто... Знаешь, философы-стоики утверждали, что однажды произнесённое слово живёт в мировом эфире вечно.
-- Слово не воробей... Слушай, а ты сам-то знаешь это Слово?
-- Какое?
-- Как - какое! Которому жить вечно.
-- А... в этом смысле... Ну... Думаю, что это слово - "любовь"... тут, мне сдаётся, без вариантов.
-- Ну да... ну да. Я это... может и не к месту... Знаешь, а прочти что-нибудь новое.
-- Новое?... можно... для того и пишу.... Прочту тебе новое, но, только, извини, про старое.
Зотов вытер рот, и продекламировал, не вставая:
Сверхчокнутый цокал, мненье имея,
Что вычурен вечер и что - не глупи-ка!
Из-за штакетника веяло феями,
Плесенью цоколя, смятой клубникой.
Солнце чесалось о ветки шелковицы,
