Его к делу да приспособила.

Знал её совсем ещё девочкой.

За её, да не выпить за здравие?

Люди понимающие собрались - выпить за здоровье Ирины Эдуардовны не отказались...

Закругляться начали лишь тогда, когда природа стала подавать недвусмысленные знаки.

Утомлённое призором за всем солнце, как огромный воздухоплавательный шар, в котором уже подстыл державший его до сих пор в подвешенном состоянии оранжевый воздух, начало плавное снижение, - верхушки деревьев на западной стороне горизонта дружно вспыхнули сигнальными кострами; бледные нетренированные животы потучневших облаков окрасились в нежно-розовые буржуйские тона; пичуги - датчики разлуки, чуя скорую мгу, защебетали в голос - тревожно, обречёно, прощально.

И не было в этой последнем горячечном всплеске уходящего навсегда дня ничего, что сулило бы хоть какую-нибудь надежду. Напротив, всё вокруг шло к тому, что неотвратимо, где-то через полчаса, должно светило рухнуть в то потаённое место, откуда еженощно выбивает оно всей своей гигантской массой борца-сумоиста мерцающие брызги инфернального света давно не существующих звёзд...

Расходились долго.

Сначала профессора провожали.

Потом он провожал Зотова.

Рассуждали об изящных материях, о различных аспектах бытия, о принципиально новых возможностях для страны и для личности. Восхищались неисчерпаемостью природы в её новых проявлениях. Делали моральные выводы из несводимых в одномерную сентенцию житейских ситуаций. Давали ответы на проклятые вопросы: что делать? - а на фига? - ты меня уважаешь? Хвалили и ругали. Смеялись и плакали. И, конечно, тихоструйно спели а капелла про море тайги, о чём-то шумящем под крылом, уже много-много лет летящего над ней, самолёта.

Но всему есть предел, - в конце концов, притомились.

Зотов в дом не пошёл, а залёг на дне кратера - тьфу! - катера, подложив под голову папку, которую, как оказалось, повсюду таскал с собой. И обняв конечно же ружьишко. Так вот бессознательно срабатывает у служивых железобетонная привычка: в любых условиях обстановки помнить про сохранность боевого оружия и секретных файлов (приказ министра два нуля какой-то).

И долго ещё лежал Зотов с открытыми глазами, удивляясь звёздному небу над собой. И погружался в сон с надеждой обнаружить при пробуждении нравственный закон внутри себя... И - ба! - удивиться ему.

Нет, не кантовать.

.

13.

Jeep нежно массажировал ночное шоссе шинами Bridgestone.

Рулил худощавый бурят.

Хотя европейцы и не способны определять возраст азиатов, но этому было около сорока. Или около сорока пяти. И что-то было в его обветренном лице такое, от чего черный английский костюм смотрелся на нём смешно. Неуловимое что-то. Пушкинские ли бакенбарды придавали ему глуповатый вид. Может быть. Излишняя ли расслабленность нижней губы, отчего та казалась слегка раскатанной. Может и так.

Может.

Важно ли?

- А как съездил, Жека? - спросил бурят у пассажира.

- Ништяк, - ответил румянощёкий здоровяк, достав из внутреннего кармана такого же чёрного с иголочки костюма, перетянутый резинкой рулончик сотенных купюр. - Паша, а прикинь, как хохлы позы называют?

- Какие позы?

- Ну, типа, эти ваши бурятские пельмени, - пояснил Жека и выкинул деньги в окошко, оставив резинку в руке.

- Как?

- Вареники.

- Шутишь?

- Бля буду... Во лохи-то, чисто конкретно. Да, Паша? - опустил хохлов Жека и собрал соломенные волосы сзади в хвост, закрепив резинкой.

- Уроды нерусские, - согласился Паша Бурят.

- Зацени, если не в падлу, - попросил Жека, закончив с причёской.

- Ослабь резинку, глаза выпучивает.

- Тупо шутишь, Паша, в натуре. Ну-ка, лучше тормозни, - отлить нужно. Туборг, зараза, назад просится.

Паша аккуратно притормозил возле столба с каким-то дорожным знаком. Под него Жека и отструил.

Знак освещался касательным светом фар, и Жеке было видно, что пластик разбит, а в образовавшеюся полынью всунут картон с маркерной надписью. "Welcome to the rout 666", - прочитал Жека.

- Я не понял, что за знак-то был? - спросил Паша, когда они уже набрали крейсерскую скорость.

- Добро пожаловать в ад.

Водила вздрогнул, - об лобовое стекло разбилась огромная ночная бабочка. Брезгливый Паша, чертыхаясь, убрал её бархатные останки равнодушными дворниками.

- Жека, ты знаешь, о чём я подумал, когда ты про позы спросил?

- О чём, типа, подумать можно, если базар чисто конкретно о жратве.

- Я о тёлках подумал.

- А! Принять положение лёжа, ноги врозь, - типа такие позы. Встань звездой. Базара нет, то же - ништяк. Кстати, об этих позах, - как там Милка поживает? Папик её ещё не турнул под зад, курву жаренную?

- Нет, у них с папиком любовь. Со страстями и... с пристрастиями.

- Не бакланишь? Чтобы вот так вот из простых клафелинщиц-то приподняться, - и под папиком пыхтеть, и у Золотникова в первых ледях-бледях.

- Гошу помнишь?

- Метронома?

- Ну.

- Как не помнить, мы же с ним в прошлом году китаёз разводили на шанхайке. Без базара... Измучились тогда на хрен, -. им же пока что-нибудь по-русски втемяшил, - уже закарешился...

- Схоронили Гошу... За два дня до твоего приезда.

- Гонишь!

- Гадом буду.

- И как было? Мусора прихватили? Или кто из залётных учудил?

- Не-а... Тут другое. Пацаны бакланят, что был он с папиком на Хуторах. Папик с важными хорьками из администрации на толковище в хате сидел, а Гоша и ещё двое поляну секли. Милка загорала, пузо своё блядское грела. И всё путём было... А потом Милка-дура в воду попёрла. Поплескаться у берега решила сука... А там же обрыв сразу... Пока пацаны то-сё, глядь, - Милки уже нет. Ну, Гоша в воду, Милку нашарил, на берег выволок. А та уже ласты клеит. Гоша давай ей в нос-рот дыхалку пробивать. Милка оклемалась, а тут папик вышел на крыльцо - почесать себе что надо. И видит папик такую картинку на бережку: Милка на спине, Гоша на ней. Дастиш фантастиш! Папику как серпом.

- Так он же её типа спасал, в натуре.

- А папик - что? Разбираться что ли стал? Ты же Мякиша знаешь! Вида не подал, а через два дня Гошу рыбачки выловили в камышах. Утонул, как бы, Гоша. Вот такая распальцовка...

- Типа сразу насмерть?

- А как можно утонуть не насмерть? Думай, что гундосишь.

- Не грузи, а... Я-то за свой базар по любому отвечу... Эх, Гоша, Гоша... Правильный пацан был... А это... Я вот о чём. Помню, батя мне мой рассказывал, что типа у них на заводе, при Брежневе ещё, профсоюзники сорганизовали культурную поездку на Озеро. Чисто конкретно: бухалово, жорево, порево... активный отдых на всех парах. Автобус забашляли, с утра выехали всем шалманом. Два дня квасили, баб по кустам морзянили. Смотри, поворот не пропусти.

- Не пропущу. Не нервничай.

- Я не нервничаю... Так вот, два дня квасили, на второй, под вечер грузиться стали. Глядь, а одного баклана, из сборочного, нет ни хрена. Туда-сюда метнулись, только шмотьё нашли в кучку скиданное.

- Утонул?

- Вот и они всей кодлой решили: всё - отнырялся мужик. Ну, чё делать? Свернулись. Утром начальству пошли сдаваться, расклады рисовать. Типа, образовался, господа хорошие, в сборочном натуральный жмурик. Профорга за водолазами отправили, деньги на венки собрали, мамане в деревню телеграммку отстучали.

- Ну, и?

- Ну, что... Баклан этот в кустах дрых, под утро холодать стало, - проснулся. С бодуна не врубится: где и что. Вокруг не души. Шмоток нет. Кое-как до тракта голиком добрался. Там его гаишники подобрали. Мент тогда ещё не озверевший был, - до города довезли. Он после обеда на завод и припёрся. Извините, говорит, опоздал. Все так на жопу и сели.

- Да, фигня, выходит, вышла.

- Фигня, не фигня, но веночки-то пригодились. Когда он маманю на вокзале встретил, она на радостях и представилась, горемычная. Так-то. А вот Гошу жаль... Схоронили значит, говоришь... Косяк какой-то... И, замечу, блядь, - не в первый раз. Что-то, знаешь, - не нравится мне всё это... Гниль какая-то в последнее время от Мякиша попёрла... Ну... Перетереть бы эту темку с пацанами... А? Нужно-нужно... Я те говорю. Точно.