– А! - Теперь Дженнак понял, в чем дело. Похожим образом бриты расправлялись с пленными, только вешали они их за ноги, вниз головами, принося в жертву Священному Дубу. Казнь эта была мучительной и долгой, и он ее отменил. Волки быстрей расправлялись с преступниками.

– Этот способ казни пришел к нам из Северной Иберы, - сказала Чолла.

– Вот как! А что еще пришло к вам из Северной Иберы?

– Многое. Зерно и мед, железо и овцы с тонкой шерстью, и вина не хуже одиссарских. Мой старший сын…

Чолла вдруг смолкла, и ее изумрудные глаза потускнели. Ее сыновья и ее супруг, Ут Лоуранский, являлись как бы запретной темой, и Дженнак, за все три дня пребывания в Сериди, сам ее не поднимал. Но, разумеется, прислушивался к тому, что говорили воины и слуги, да и люди его держали глаза раскрытыми. И потому было ему известно, что рыжеволосый Ут, с коим некогда осталась Чолла - по своей воле и собственному желанию - лет через девять или десять пал в битве с морскими разбойниками-мхази, оставив супруге двух сыновей и власть над обширным уделом, занимавшим весь юго-восток полуострова. Но Чолла там не осталась; собрала войско со всех своих земель, призвала из Арсоланы опытных мужей и отправилась на запад, к океанскому берегу, покоряя диких иберов где силой, где убеждением, где страхом перед грозным именем покойного супруга. Теперь владычица Чоар - так называли ее среди местных племен - повелевала всей Южной Иберой, а старший из ее сыновей сражался в Северной, дабы расширить пределы своей страны. Младший же воевал с мхази, обитавшими на островах в Длинном море, и война эта продвигалась к успешному завершению - во всяком случае, морские разбойники уже не тревожили иберов, а думали о том, как сохранить собственные шкуры. Что же касается самой Чоллы Чантар, то она прочно обосновалась на берегах Бескрайних Вод. Прибывшие из Арсоланы мастера разыскали удобное место - там, где в океан впадала широкая медленная река с плодородной долиной, окруженной холмами и апельсиновыми рощами. На каменистом полуострове между рекой и океаном встал город Сериди, столь же похожий на прежние иберские рлселения из бревен и дерна, как блистающий бронзовый щит на воронье гнездо. И царила в нем, а также во всей Южной Ибере, прекрасная и вечно юная Чоар, четырнадцатая дочь арсоланского владыки; ныне же - сама владычица, возлюбленная огненосной богиней Мирзах, чей голос будил по утрам солнце.

Но Чолла не желала говорить ни о видимых своих успехах, ни о своих сыновьях, покорявших земли и острова, ни о богатствах края, доставшегося ей в удел - и не желала вспоминать о прошлых днях, о первом их пришествии в Иберу с флотом О'Каймора. Видимо, воспоминанья те были неприятными и будили тяжкие мысли - к примеру, о том, что предпочла она яркие перья власти шелкам любви. Что ж, как говорится в Книге Повседневного, у каждого дерева своя тень, у каждого человека своя судьба, и даже боги тут ничего не изменят!

Властью, кажется, Чолла насытилась по самые брови - как керравао, дорвавшийся до груды маисовых початков. Что же ей нужно теперь? - размышлял Дженнак, заглядывая в лицо ехавшей рядом женщины. Она была по-прежнему прекрасна, но не хрупкой девичьей прелестью, а зрелой и пышной красотой; бутон превратился в розу, перламутр стал жемчугом, дикая лесная кошка сделалась львицей - такой же гибкой, гармоничной и грозной, как хищницы с равнин Лизира. И чего же жаждал, чего хотел этот прекрасный зверь? Постель моя пуста и пусто сердце… - вспомнилось Дженнаку.

Они вновь остановились - на вершине пологого холма, в десяти полетах стрелы от стен Сериди. Травянистый зеленый откос стекал к речному берегу и красноватой гранитной ленточке дороги, прорезавшей луг и уходившей к востоку; за рекой паслись табуны лошадей, и жеребцы, рыжий и серебристый, выгибали шеи, били копытами в мягкую землю и призывно фыркали.

– Зря ты пощадил тех кейтабцев, - сказала Чолла. - Если иссякло почтение, его следует заменить страхом; лучше страхом перед богами, а если боги слишком милостивы, то страхом перед людьми. Впрочем, ты всегда был миролюбив и склонен к щедрости: этим кейтабцам подарил жизнь, мне - Ута вместе со всей Иберой, а брату своему - белые перья власти. Но все ли достойны твоих подарков? И что ты оставишь себе? Ведь жизнь как игра в фасит, и правят ею те же законы; в ней ничего не дается даром, а можно лишь выиграть или проиграть.

Лицо Дженнака стало задумчивым.

– На этот счет есть разные мнения, - произнес он. - О'Каймору казалось, что над жизнью и над всем миром властвуют золото и серебро, монеты Коатля, Арсоланы и одиссарские чейни. Но Грхаб, мой наставник, утверждал иное. Жизнью правит клинок, говорил он; кто первым воткнул его в живот врага, тот и прав.

– А как думаешь ты? - глаза Чоллы потемнели от сдерживаемого волнения.

– Я думаю, что жизнью должен править разум. И потому я отпустил кейтабцев, и отпустил бы Ах-Кутума, если бы телохранитель мой не оказался так скор на руку. Ведь главное, моя прекрасная тари, не воздаяние и месть, а достижение цели. Суди сама: если бы я утопил тот парусник, кто бы узнал об этом? В Коатле начали гадать: то ли буря разбила корабль, то ли норелги взбунтовались, то ли обманули их вожди… А так О'Тига возвратится на свой Йамейн, отдаст положенное и поведает о каре и словах Великого Сахема. Если же их не расслышат, то второй корабль с запретным грузом будет отправлен в Хайан, и половина людей с него попадет в зубы кайманов, а остальные - в ямы с огненными муравьями. Выживших мы отпустим для назидания кейтабцев и атлийцев. И только после этого мы примемся топить корабли, но тогда никому не придется гадать, кто это сделал и почему.

Чолла кивнула.

– В самом деле, разумно. Выходит, ты ничего не дарил этим псам?

– Нет, не так. Я подарил им время для размышлений. Что может быть дороже? Впрочем… - Дженнак толкнул коленом жеребца, заставив приблизиться к лошади Чоллы, и коснулся ее руки. - Впрочем, коль мы заговорили о подарках, признаюсь, что привез дар и тебе.

– Какой же?

Ее зрачки вдруг заискрились и засияли изумрудным светом, и Дженнак сообразил, что слова его могли быть поняты неверно. Постель моя пуста и пусто сердце… - вновь припомнилось ему.

– Видела ли ты человека среди моих людей - смуглого, с носом точно клюв коршуна, похожего на атлийца? - Он предупреждающе вскинул руку. - Но этот Амад - не атлиец, а сказитель из племени бихара, из Дальней Риканны, из тех краев, что лежат за Нефати и морем с красной водой. Удивительные там места! Ни гор, ни леса, ни болот, ни рек! Пески и немного травы, а деревья растут лишь рядом с источниками, и от одного источника к другому нужно добираться на верблюдах и лошадях долгие дни. Народ же поклоняется двум богам - светлому Митраэлю, который создал мир, и темному Ахраэлю… этот чаще ломал, чем создавал.

– И что же любопытного в твоем Амаде? - спросила Чолла. Ее глаза померкли.

– Ты ведь слышала, он - сказитель! И с ним интересно потолковать: он побывал во многих землях, разыскивая такую страну, где люди были бы счастливы и не творили насилия и зла. Вдобавок Одисс благословил его хорошей памятью: он уже говорит на одиссарском, понимает знаки и может читать. И он набит историями, как подушка - птичьим пухом! Хочешь, оставлю его в Сериди? Конечно, если он согласится…

– Не согласится. Твои люди тебя не бросают.

– Он не мой человек, он сам по себе, - пробормотал Дженнак, понимая, что от него ожидали иного дара и иных слов. Но что он мог сказать? Шелков любви не расстелешь дважды…

– Сегодня вечером, когда на свечах сгорит тринадцать колец, мы будем слушать твоего Амада. - Головка Чоллы склонилась величественно и плавно, но в голосе ее слышалось разочарование. Она хлопнула рыжего по мускулистой лоснящейся шее, и конь начал неторопливо спускаться к речному берегу и каменной ленте дороги. Дженнак пристроился рядом; метелки высокой травы хлестали подошвы его сапог, теплый ветер развевал полы красного шилака с вышитым у плеча соколом, ожерелье, плетеное из шелковых нитей и цветных перьев, трепетало на груди. Два жеребца, огненно-рыжий и серебристый, плыли среди трав подобные солнцу и луне, дневному и ночному оку Арсолана; всадники их молчали, тихо журчала река, и прямо из вод ее поднимались наклонные белые стены Сериди, с шестиугольными башнями и парапетом, зубцы которого были изваяны в форме сидящих кецалей. И огромный раскрашенный кецаль, сине-зеленый и золотой, простирал свои крылья над приворотной аркой, а еще выше, у самой его головы, был высечен солнечный диск - такой же, как на арсоланских монетах, с двенадцатью короткими лучами и двенадцатью длинными. Над стенами, башенками и вратами возносились позолоченные шпили, узкие окна сверкали цветным стеклом, а около угловой башни серебрились воды круглого бассейна, обсаженного цветущими кустами. Эти строения, эти символы и этот водоем не походили на одиссарские, но то был кусочек Эйпонны, частица родины, привитая в иберской земле; и было странно видеть, что врата стерегут не смуглые стройные арсоланцы в хлопковых панцирях, а коренастые, белолицые и рыжебородые воины в чешуйчатой медной броне.