Начинающий каратист оказался в роли сказочного героя, получившего волшебную силу, притом что он был не субъектом собственных сил, а агентом этой посторонней, ему не подчиненной, наоборот, подчиняющей его силы. Применяя старое, но точное выражение, можно сказать, что он был заколдован, или на время околдован исходившим от Рама могуществом. Действие чарьи, таким образом, в сущности схоже и действием других естественных сил, которые человек способен перераспределять с помощью особых, подходящих устройств. В работе «Иенская реальная философия» Гегель назвал это «хитростью разума»: «На широкий конец мощи воздействуют острым концом хитрости».
Простейший пример такого перераспределения воздействий – обыкновенный топор: он ведь не добавляет силы, а просто собирает ее в нужном месте. Легкое усилие – и полено расколото на две части. А попробуй взять его голыми руками! Вот и искусство чарья во многом сводится к выбору и настройке нужного инструмента, посредника; собственно энергетический компонент воздействия не так уж и велик; инструмент тем и отличается от подручного средства, что он легок и удобен.
Но для самого посредника-исполнителя разница очень существенная: одно дело, когда топор «сам по себе» падает сверху на подставленное полено, другое дело, когда удар наносит дровосек. Эффективность возрастает на несколько порядков. Вот и Рам с помощью особой техники отключил автономное управление воли, перевел начинающего каратиста на дистанционное управление. Тот стал как бы инструментом в руках мастера. А что значит стать инструментом? Превращение (вещи или организма) в инструмент снижает диапазон возможных действий и, скажем так, поступков, но зато резко повышает эффективность оставшихся действий, в пределе – единственного оставшегося действия. Нечто похожее имеют в виду, когда говорят: «Он превратился в инструмент для добывания денег» или, как в данном случае, для разбивания кирпичей. Чтобы инструмент был удобным, надо сломить или преобразовать его неуправляемость, сопротивление материала, т.е. оставить только один управляющий импульс, на который механизм должен откликаться.
Почему животные, а тем более люди, как правило, не подходят для роли инструментов? Ну как раз потому, что они управляются множеством импульсов. Их движущая сила всегда оказывается какой-то равнодействующей многих сил. По этой же причине даже собственным своим телом человек не может управлять как инструментом и вынужден как бы заключать с ним договор (речь, конечно, идет о немогах). Между тем тело человека – единственный в своем роде многоплановый инструмент, и главное в том, чтобы уметь обращаться с ним как с инструментом.
Кстати, при знании некоторых приемов (чар), механизмов отключения иммунитета-сопротивления и механизмов запуска определенной программы превратить в инструмент чужое тело гораздо легче, чем свое: не надо тратить дополнительных усилий для преодоления боли и страха... А главное – не нужно тратить силы на амортизацию, на постройку защиты (т.е. можно не щадить инструмент) – так ученик, наносивший удар, чувствительно ушиб руку, откуда ясно, что при «автономном управлении» он не разбил бы кирпичи.
История с Рамом и каратистом хорошо иллюстрирует еще одну особенность сил чарья (чар). Особенность, которой в совершенстве владеют моги. Речь идет о способе управления. Дело в том, что подчинить чужую волю можно и без гипноза и без чарья – ну хотя бы с помощью страха.
Говорят, что страх парализует волю. Это правда. Но управление остается крайне неэффективным, поскольку эта парализованная, сломленная воля все же остается посредником между «сильной» волей повелевающего и исполнительным механизмом – телом подчиненного человека. Такой устрашенный человек способен лишь на самые простые, нехитрые действия, далеко уступающие его естественным возможностям (правда, обычно так называемые сильные мира сего этим и довольствуются). Все очень просто: слабая, запуганная воля не может противиться воле другого, но она столь же слаба и в отношении собственного тела. Она становится лишним, и притом самым слабым звеном системы управления. Общеизвестно, какие ничтожные плоды приносит труд раба. Парализованная воля не может быть источником жизнеспособных поступков. И вот тогда появляются два выхода: первый – отказаться от устрашения, от подчинения своей воле и опираться на свободную волю суверенного человека, на добровольное согласие; путь этот труден, но именно он избран культурой для совершенствования общества. И второй выход – устранить подчиненную волю в качестве посредника – вообще отказаться от ее услуг. Второй вариант запрещен культурой, причем, что интересно, он объявлен одновременно и «невозможным» (наукой) и «дьявольским, недопустимым» (религией) – т.е. запретить его надо было во что бы то ни стало, любыми средствами, хотя бы даже и противоречащими друг другу... Это одновременно и «детская выдумка», и «чепуха», и «смертный грех».
Надо ли говорить, что моги работают именно таким способом, противопоставляя запугиваниям и терзаниям уверенное «могу». Техника чар состоит в дистанционном управлении другим смертным как телом – как инструментом; «очарованный» или «околдованный» человек не ведает, что творит, и не удивительно, – то, что им движет, лежит вне его, причем его воля попросту наглухо заблокирована, обойдена и поэтому не сопротивляется даже саморазрушениям тела, т.е. не знает даже той последней мести, на которую способен человек с растоптанной свободой, ведь «униженная» воля портит свой собственный исполнительный механизм (человек спивается, дрожит от страха и ни на что путное не способен) – вплоть до осуществления самоубийства; ведь самоубийство есть парадоксальная форма последней защиты от осквернения самой заповедной территории. Месть осквернителю – дальнейшее осквернение, только теперь самостоятельное: «смотри, я тоже не нуждаюсь теперь в том, что ты оплевал, и сам оплевываю. Подчинив тебе свою бессмертную душу, я обесценил ее для себя самого. Ты не ставишь меня ни в грош. Но и для меня это ценное уже не имеет цены...» ну и т.д., такая диалектика.
Так вот. С помощью чар мог избегает всех последствий такого рода, ибо прямо, без посредника входит в управление преднаходимым телом или чьей-то отдельной физической или интеллектуальной способностью.
Если я мог, я могу бить рукой каратиста, и могу подставлять под удар локоть его противника – раз уж я владею техникой чарья.
А Зильбер с любопытством поглядывал на соседний столик, где четыре друга с густыми черными как на подбор усами, подсев к двум девушкам, громко выражали свое восхищение: «ах, какой сладкий красавица», «ну пойдем на мой сторона» или что-то подобное. Их громкий разговор и раскатистый смех заполнял собой зал ресторана.
– Ну и что, что муж? Мужу мы тоже заплатим. Так, Вазо? – доносилось с соседнего столика.
Стажер, наконец, уловил направление взгляда Зильбера.
– Может, пойти сделать этих? Что скажешь, Зильбер?
Но Зильбер уже встал и направился к столику. Подойдя, он тут же обратился к одному из сидевших:
– Вазген, ты зря радуешься. Вот этот балык тебя совсем не уважает. – Зильбер постучал согнутым пальцем по тугой розовой лысине самого старшего, за спиной которого он стоял.
На лицах всех четверых (а может быть, и всех шестерых) отразилось неподдельное изумление, продолжавшееся, впрочем, лишь долю секунды. Лысый первым отодвинул стул и вскочил, собираясь стереть наглеца в порошок. Но вскочил как-то неловко, опрокинув тарелку и бокал с недопитым коньяком на колени соседей. Да еще и столкнулся со своим другом, поднимавшимся из-за стола...
– Вот видишь, Вазо? Что я тебе говорил про этого абдурахмана? Он спецом твои штаны бифштексом заляпал – теперь никакой девушка на твой сторона идти не захочет.
Далее события развивались весьма занятно. К Зильберу бросился гневный юноша с бешенством в глазах, но его карающая десница неожиданно задела ухо многострадального Вазгена, причем столь ощутимо, что тот (так же, впрочем, как и этот) не устоял на ногах. Последующие резкие движения четверки тоже не достигали цели – вернее, достигали – но не той цели. Зильбер находился в эпицентре и с присущим ему спокойствием изредка комментировал происходящее:
