Он не мог смотреть на Маму. Когда она начинала так говорить, Норман просто не мог на нее смотреть – вот и все. И куда бы он ни бросил взгляд, легче не становилось. Лампа с бисерной бахромой, старая неуклюжая мебель, из-за которой здесь было тесно, – все эти знакомые вещи, все вокруг внезапно стало ненавистным просто потому, что он все знал наизусть, как узник свою камеру. Он уперся взглядом в окно, но и это не помогало: за стеклом были дождь, и ветер, и темнота. Норман знал, что там, за стенами дома, для него тоже не будет спасения. Нигде не будет спасения, ничто не поможет скрыться от голоса, что пульсировал в голове, бил в уши, словно этот труп в книге: мерный рокот мертвеца.
Он вцепился в книгу, попытался сосредоточиться на чтении. Может быть, если он не будет обращать внимания, притворится спокойным…
Нет, ничего не вышло.
– Посмотри на себя, – говорил ее голос. (А барабан все бил: бум, бум, бум, звуки вибрировали, вырываясь из распяленной глотки.) – Я знаю, почему ты не удосужился зажечь вывеску. И почему ты этим вечером даже не подошел к конторе, чтобы открыть ее. На самом деле ты не забыл. Ты просто не хочешь, чтобы кто-нибудь пришел; НАДЕЕШЬСЯ, что посетителей не будет.
– Ну хорошо, – пробормотал Норман. – Это верно. Я ненавижу обслуживать посетителей, всегда ненавидел.
– Но это не все, мальчик. (Вот оно, снова: «мальчик-мальчик-мальчик!» – бьет барабан, стонет мертвая плоть.) Ты ненавидишь ЛЮДЕЙ. Потому что на самом деле ты их боишься, верно? Так всегда было, еще с самого детства. Лишь бы прилипнуть поближе к лампе и читать. Что тридцать лет назад, что сейчас. Укрыться от всего, загородившись книжкой.
– Но ведь есть вещи и похуже! Ты сама постоянно твердила это! По крайней мере, я не мотался по разным местам и не нажил неприятностей. Разве так уж плохо заниматься саморазвитием?
– Саморазвитием? Ха! – Теперь она стояла за его спиной, возвышалась над ним, смотрела на него сверху. – Вот это, значит, называется саморазвитие! Не пытайся меня одурачить, мальчик. Раньше не удавалось, и теперь не удастся. Ладно бы изучал Библию или хотя бы пытался получить образование. Я прекрасно знаю, что ты там читаешь. Мусор. Даже хуже.
– Между прочим, это история цивилизации инков…
– Ну да, а как же. И конечно, тут полным-полно омерзительных подробностей о занятиях этих грязных дикарей. Как в той, про острова южных морей. Ага, ты думал про ЭТУ я не знала, да? Прятал ее у себя в комнате, как и все .остальные непристойные мерзости, которыми ты тайком упивался…
– Психология это не непристойная мерзость, Мама!
– Ах, он называет это психологией! Много ты знаешь о психологии! Никогда не забуду, как грязно ты говорил со мной в тот день, никогда! Подумать только, чтобы сын мог прийти и сказать такое собственной матери!
– Но я ведь только хотел объяснить тебе одну вещь. Про нас, наши отношения: это называется Эдипов комплекс, и я подумал, что, если мы попробуем спокойно обсудить нашу проблему, попытаемся разобраться, наша жизнь может измениться к лучшему.
– Измениться, мальчик? Ничего у нас не изменится. Прочитай хоть все книги в мире, каким ты был, таким всегда и останешься. Мне не надо выслушивать эту грязную, непристойную ерунду, чтобы понять, что ты за человек. Господи, восьмилетний мальчишка, и тот поймет. Да они и понимали все, твои детские приятели по играм, они знали, кто ты есть. МАМЕНЬКИН СЫНОК. Так тебя тогда называли, так оно и было. Было, есть и будет – всегда. Выросший из детских штанишек, большой, толстый маменькин сынок!
Звуки били по ушам, оглушали: барабанная дробь слов, барабанный бой в груди. Во рту пересохло, и он судорожно закашлялся. Еще немного, и он заплачет. Норман потряс головой. Подумать только, неужели она до сих пор способна довести его до такого! Да, способна, она сейчас и доводит его, и будет повторять это снова и снова, если только он не…
– Если только ты… и что дальше?
Господи, неужели она способна читать его мысли?
– Я знаю, о чем ты думаешь, Норман. Я все о тебе знаю, мальчик. Больше, чем тебе хотелось бы. Я знаю и чего ты хочешь, о чем мечтаешь. «Я хочу убить ее», – вот что ты сейчас думаешь, Норман? Но ты не можешь. Потому что у тебя не хватает духу. Из нас двоих жизненной энергией, силой обладаю я. Так было и так будет. Этой силы хватит на нас двоих. Вот почему тебе от меня никогда не избавиться, даже если ты действительно когда-нибудь захочешь. Но, конечно, в глубине души ты не хочешь этого. Я нужна тебе, мальчик. Вот она, правда, верно?
Он все еще боялся, что не выдержит, и не смел повернуть голову и взглянуть на нее – только не сейчас, немного попозже.
«Во-первых, успокоиться, – повторял он себе. – Быть предельно спокойным. Не думать о том, что она говорит. Попытайся взглянуть на вещи трезво, попытайся вспомнить. ЭТО ПОЖИЛАЯ ЖЕНЩИНА, И С ГОЛОВОЙ У НЕЕ НЕ ВСЕ В ПОРЯДКЕ. ЕСЛИ БУДЕШЬ ДАЛЬШЕ СЛУШАТЬ ЕЕ ВОТ ТАК, У ТЕБЯ САМОГО В КОНЦЕ КОНЦОВ БУДЕТ С ГОЛОВОЙ НЕ ВСЕ В ПОРЯДКЕ. СКАЖИ, ЧТОБЫ ОНА ВОЗВРАТИЛАСЬ К СЕБЕ В КОМНАТУ И ЛОЖИЛАСЬ СПАТЬ. ТАМ ЕЕ МЕСТО.
И ПУСТЬ ПОТОРАПЛИВАЕТСЯ, ПОТОМУ ЧТО, ЕСЛИ ОНА НЕ ПОСЛУШАЕТСЯ, НА ЭТОТ РАЗ ОН ПРИДУШИТ ЕЕ, ПРИДУШИТ ЕЕ СОБСТВЕННОЙ СЕРЕБРЯНОЙ ЦЕПОЧКОЙ…»
Он стал поворачиваться, уже готовый произнести эти слова, губы беззвучно шевелились. В этот момент раздался звонок.
Звонок был сигналом: он означал, что кто-то приехал и вызывает хозяина.
Даже не посмотрев, что делается за его спиной, Норман направился в холл, снял с вешалки плащ, открыл дверь и шагнул в темноту.
2
Дождь продолжался уже несколько минут, прежде чем она заметила это и включила дворники, а заодно фары; как-то неожиданно стало темно, и дорога впереди была трудноразличимой серой полосой между нависавшей с обеих сторон черной массой деревьев.
Деревья? Когда она проезжала по шоссе в последний раз, здесь как будто не было полосы деревьев. Это, конечно, было давно – прошлым летом, и она добралась до Фервилла ясным солнечным днем, бодрая и отдохнувшая. Теперь она измотана после восемнадцати часов непрерывной езды, но все-таки способна вспомнить дорогу и ощутить, что здесь что-то не так.
ВСПОМНИТЬ – это слово словно разорвало пелену, застилавшую мозг. Теперь Мери могла смутно припомнить, как примерно полчаса назад она несколько мгновений колебалась, доехав до развилки дороги. Так и есть – она повернула не в ту сторону. И вот теперь она едет неизвестно куда, льет этот жуткий дождь, вокруг кромешная тьма…
«НУ-КА, ДЕРЖИ СЕБЯ В РУКАХ! СЕЙЧАС НИКАК НЕЛЬЗЯ ВПАДАТЬ В ИСТЕРИКУ. ХУДШЕЕ УЖЕ ПОЗАДИ».
«Это верно», – сказала она себе. Худшее уже произошло. Вчера, во второй половине дня, когда она украла эти деньги.
Она стояла в кабинете мистера Ловери и видела, как Том Кэссиди извлек увесистую пачку зеленых банкнот и бросил ее на стол. Тридцать шесть денежных единиц с изображением тучного мужчины, похожего на торговца, еще восемь, на которых отпечатано лицо человека, походившего на владельца похоронного бюро. Но этот «торговец» на самом деле был Гровером Кливлендом, а гробовых дел мастер – Вильямом Мак-Кинли. Тридцать шесть тысячных купюр плюс восемь пятисотдолларовых банкнот – ровно сорок тысяч.
Том Кэссиди бросил их на стол, словно это были просто раскрашенные бумажки, и, небрежно раскладывая их веером, объявил, что решил заключить сделку и в качестве свадебного подарка дочери купить дом.
Мистер Ловери старался изобразить такое же равнодушие, подписывая документы, завершающие сделку. Но, как только старый Том Кэссиди вышел за дверь, мистер Ловери сразу оживился. Он собрал деньги, положил их в большой коричневый конверт и запечатал его. Мери заметила, как при этом у него дрожали руки.
– Вот, мисс Крейн, – сказал он, подавая ей конверт. – Занесите это в банк. Сейчас почти четыре, но я уверен, что Гилберт разрешит вам положить деньги.
Он остановился, внимательно посмотрел на нее:
– Что с вами, мисс Крейн, – вам нехорошо?
