Я сказал ей: - Тебе все равно, Серафита: умерла, и воскресла, и вечно жива. Так явись мне воочью, как эта равнина, как Армази, созвездия и дерева.
Не явилась воочью. Невнятной беседой искушал я напрасно твою немоту. Ты - лишь бедный ребенок, случайно бессмертный, но изведавший смерть, пустоту и тщету.
Все тщета! - я подумал. - Богатые камни неусыпных надгробий - лишь прах, нищета.
Все тщета! - повторил я. И вздрогнул: - А
Картли? Как же Картли? Неужто и Картли - тщета?
Ничего я не ведал. Но острая влага округлила зрачок мой, сложилась в слезу. Вспомнил я - только ель, ежевику и благо, снизошедшее в этом году на лозу.
И пока мои веки печаль серебрила, и пугал меня истины сладостный риск, продолжала во веки веков Серафита красоты .и бессмертия детский каприз.
Как тебе удалось - над убитой боями и воскресшей землею, на все времена, утвердить независимый свет обаянья, золотого и прочного, словно луна?
Разве может быть свет без источника света? Или тень без предмета? Что делаешь ты! Но тебе ль разделять здравомыслие это в роковом заблужденье твоей красоты!
Что тебе до других? Умирать притерпелись, не умеют без этого жить и стареть. Ты в себе не вольна - неизбывная прелесть не кончается, длится, не даст умереть.
Так прощай или здравствуй! Покуда не в тягость небесам над Армази большая звезда, всем дано претерпеть эту муку и благость, ничему не дано миновать без следа.
ЗОВУ СЕРАФИТУ
Не умерла, не предана земле. Ты - на земле живешь, как все. Но разве, заметив боль в пораненном крыле, не над тобою плакал твой Армази?
О, как давно последние дары тебе живая суета дарила! С тех пор я жду на берегах Куры, н засухой опалена долина.
Не умерла. И так была умна, что в спешке доброты и нетерпенья достиг твой шелест моего гумна: вздох тишины и слабый выдох пенья
Что делаешь? Идешь? Или пока тяжелым гребнем волосы неволишь? Не торопись. Я жду тебя - века. Не более того. Века всего лишь.
Еще помедли, но приди. Свежа н не трудна твоя дорога в Мцхету. Души моей приветная свеча уже взошла и предается свету.
Уж собраны и ждут тебя плоды и лакомства, стесненные корзиной. Как милосердно быть такой, как ты: сюда идущей и такой красивой.
В молчании твой голос виноват. Воспой глубоким горлом лебединым и виноградаря, и виноград, и виноградники в краю родимом.
Младенческою песней умудрен, я разгадаю древние затеи и вызволю из тесноты времен отцов и дедов доблестные тени.
Бессмертное не может быть мертво. Но знает ли о том земля сырая, ошибку ожиданья моего оплакивая и благословляя?
Как твой удел серьезен и высок: в мгновенных измененьях мирозданья все бодрствует великий голосок бессмертного блаженства и страданья.
ГРАНАТОВОЕ ДЕРЕВО
У ГРОБНИЦЫ СЕРАФИТЫ
И встретились: бессмертья твоего прекрасная и мертвая громада и маленькое дерево граната, возникшее во мгле из ничего.
Ум дерева не ведает иной премудрости: лишь детское хотенье и впредь расти, осуществлять цветенье и алчно брать у щедрости земной.
Не брезгуя глубокой тьмой земли, в блаженном бессознании умнейшем, деревья обращаются к умершим и рыщут пользы в прахе и пыли.
Но что имел в виду живой росток, перерастая должные границы, когда проник он в замкнутость гробницы и в ней сплоченность мрамора расторг?
Влекло его твое небытие пройти сквозь твердь плиты непроходимой, чтобы припасть к твоей руке родимой, удостоверясь в тонкости ее.
С великим милосердием дерев разнял он узкий холодок браслета и горевал, что ты была бессмертна лишь вечно, лишь потом, лишь умерев.
Гранат внушал запястью твоему все то, что знал об алых пульсах крови в больших плодах, не умещенных в кроне и по ночам слетающих во тьму.
Он звал тебя узнать про шум ветвей с наивностью, присущею растеньям, истерзанный тяжелым тяготеньем, кровоточеньем спелости своей.
Какая же корысть владела им, вела его в таинственные своды явить великодушие природы в последний раз! - твоим рукам немым?
Не Грузии ли древней тишина велит очнуться песенке туманной: "Зачем так блещут слезы, мой желанный? Зачем мне эта легкость тяжела?"
Не Грузии ли древней колдовство велит гранату караулить плиты и слабое дыханье Серафиты не упускать из сердца своего?
СКАЗАННОЕ ВО ВРЕМЯ БОМБЕЖКИ
В той давности, в том времени условном что был я прежде? Облако? Звезда? Не пробужденный колдовством любовным алгетский камень, чистый, как вода?
Ценой любви у вечности откуплен, я был изъят из тьмы, я был рожден. Я - человек. Я, как поющий купол, округло и таинственно сложен.
Познавший мудрость, сведущий в искусствах, в тот день я крикнул: - О земля моя! Даруй мне тень! Пошли хоть малый кустикпростить меня и защитить меня!
Там, в небесах, не склонный к проволочке сияющий нацелен окуляр, чтобы вкусил я беззащитность точки, которой алчет перпендикуляр.
Я по колено в гибели, по пояс, я вязну в ней, тесно дышать груди. О школьник обезумевший! Опомнись! Губительной прямой не проводи.
Я - человек! И драгоценен пламень в душе моей. Но нет, я не хочу сиять заметно! Я - алгетский камень. О господи, задуй во мне свечу!
И отдалился грохот равномерный, н куст дышал, и я дышал под ним. Немилосердный ангел современный побрезговал ничтожеством моим.
И в этот мир, где пахло и желтело, смеркалось, пело, силилось сверкнуть, я нежно вынес собственного тела родимую и жалостную суть.
Заплакал я, всему живому близкий, вздыхающий, трепещущий, живой. О высота моей молитвы низкой, я подтверждаю бедный лепет твой.
Я видел одинокое, большое свое лицо. Из этого огня себя я вынес, как дитя чужое, слегка напоминавшее меня.
Не за свое молился долговечье в тот год, в тот час, в той темной тишине за чье-то золотое, человечье, случайно обитавшее во мне.
И выжило оно. И над водою стоял я долго. Я устал тогда. Мне стать хотелось облаком, звездою, Алгетским камнем, чистым, как вода.
ОСКОЛКИ ГЛИНЯНОЙ ЧАШИ
Некогда Амиран, рассердившись, разбил вдребезги глиняную чашу, но осколки ее, желая соединиться, с шумом и звоном улетели в небо.
Из народного сказания
...И ныне помню этот самолет и смею молвить: нет, я не был смелым. Я не владел своим лицом и телом. Бежал я долго, но устал и лег.
