Через год старик Брянцев сидел в приемной снова. Вот тогда он решил «выпарить» его до полного уничтожения. Но тот оказался живуч и упорен в любви к своей внучке. На третий год он сказал, что готов заплатить любые деньги.

– Ну и какие же? - смеясь, спросил его Зинченко.

– Любые! - вскинул голову старик. - Я продам библиотеку.

В самой ситуации уже таилась некая дьявольщина: библиотека продавалась за библиотечное образование. Круг повернулся. И теперь выросший мальчишка решает вопрос равенства. Кому учиться, кому продавать библиотеки, кому воду носить. Старик принес ему деньги в клетчатом носовом платке. В какую-то минуту Зинченко стало стыдно, что-то в нем даже хрустнуло, и все предстало в немыслимой яркости и даже звоне: сине-голубой платок на полированном крае стола и трясущиеся пальцы Брянцева, которые будто вызванивали какую-то мелодию. От всего этого Зинченко ослабел и дал команду в институт устроить внучку-калечку, хотя не было у него этого в плане. Старик Брянцев не дослушал до конца разговор по телефону. Поняв, что все в порядке, он ушел, не прощаясь. Деньги Зинченко положил в сейф, платок в нижний ящик стола.

Странное чувство вызывали в Зинченко эти деньги. Он умел и знал, как их брать и за что.

Скажи ему кто, что он берет взятки, Зинченко вполне мог бы съездить и по физиономии. Он придумал целую философию, переводящую, так сказать, чужие деньги в свои по праву. Зинченко считал, что ему должны. Должны все. За безотцовщину. За голод в детстве. За унижение бедности. За мытарства молодости. Была и четкая логика ответа: должны те, у кого его, зинченковских, проблем сроду не было. Вот и отдай, сукин сын, мне несъеденный белый кусочек хлеба, несношенные сапоги! Отдай, отдай, отдай!

Существовала служба, за которую он получал зарплату, имел машину и прочие блага. Была и другая. Своя работа. В которой он мастер. С виду человеку непосвященному могло показаться, что Зинченко делает одно и то же. Но это не так. До каких-то, к примеру, людей Зинченко нет дела вообще, хоть он и жмет им руки. И есть его меченые люди, к которым испытывает настоящий интерес. Именно они ткали ему ковры, именно они делали ему высокие, тонкогорлые кувшины. Некоторые дела требовали денежного эквивалента, и тогда Зинченко расписывался в каких-то бумажках, иногда же и не расписывался, «не формалисты же мы…».

Сложные дела приходилось решать с Виктором Ивановичем.

– Ты уверен?.. - спрашивал тот, уже занося ручку для вельможного крючка.

Зинченко только пожимал плечами, не пришел бы, мол, иначе. Когда же дело касалось земляков, то Виктор Иванович не только не спрашивал, а качал обиженно головой: «Что ж ты его так долго не выдвигал, держал черт-те где?» Однажды одна газета написала большой судебный очерк о групповом бандитизме в их городе. Боже, как патриотически всполошился Виктор Иванович! Весь день висел на телефоне, доказывая, что писать о насилии - это принцип западной журналистики. У нас орать об этом - совести не иметь ни автору, ни газете. Зинченко был без сентиментальных комплексов. У него другой подход. Жаль, что ребята с обрезами - рабочие. Вот это никуда не годится. Хорошо бы ловить таких, у которых родители играют на скрипках. Это было бы куда более точное попадание. Виктор Иванович, на взгляд Зинченко, становился не то что стар - он устаревал своей слабостью. На природе мог заплакать и запричитать, как баба, возле березки.

Зинченко знал цену каждому совершенному им лично делу. И если Виктор Иванович помогал ему, он точно знал стоимость этой помощи. И не было случая, чтоб он до копейки не отдал Виктору Ивановичу причитающееся. Все в мире стоит денег, а риск больше всего. Последнее время, правда, потерял бдительность. Какой, думал, к черту, риск? Все давно за все платят. И правильно! Образование стоит денег. И хорошая кафедра стоит. И поездка за границу. И параллель южная стоимостью повыше северной. Умный человек всегда знает таксу.

Деньги же старика Брянцева были вульгарной взяткой. Просто замусоленные купюры. Зинченко, хоть и положил ее в сейф, а клетчатый платок в нижний ящик стола, на отрывном листочке календаря сразу написал: «В-а. Б-в. О. К. 13.9». Внутренне он допускал, что старик переписал знаки и пошел в милицию, и сейчас к нему явится какой-нибудь толстомордый, а он ему засмеется в лицо и выложит деньги кучкой, отрывной листок и скажет: «Вот они, родимые. На стол мне бросил. А я думаю, что с ними делать? Идти к вам? Так он какой-никакой был мой учитель, а девочке я помог… Верно… Три раза она пыталась, да, видимо, люди у нас черствые… Не посчитались с калекой… Я деньги хотел ему отвезти, видите, даже платок храню, у меня в те края командировка. - И позвонит секретарше: - Туда-то и туда подготовили приказ о командировке?»

Что будет делать толстомордый, если все произойдет именно так? Возьмет под козырек и слиняет.

Но никто не пришел. Ни сразу, ни потом… Год прошел… И явился не толстомордый, а какой-то перхотный, без козырька. А Зинченко уже выбросил отрывной листок, ушли в дело деньги, выброшен клетчатый платок. Оказывается, умерла та самая девочка. Простояла на платформе Левобережной полтора часа в ожидании электрички, просквозило ее, слабую, всеми ветрами сразу, и отдала калека богу душу. Так понял Зинченко из беглого прочтения письма Брянцева. Старик написал жалобу и на железную дорогу, на бардак с расписанием. И на медицинское обслуживание написал тоже: погнали девочку за медицинским освобождением от картошки в поликлинику Химок, а то сразу не видно, какой она уборщик картофеля.

Зинченко смекнул: не будь всего этого вместе - справочно-медицинского идиотизма, плохой железной дороги, - умри, скажем, девочка от сквозняка из форточки, не было бы никакого письма. Но старик слишком долго пил вдалеке от мира густое козье молоко. Поэтому его потрясла даже не смерть внучки, а совокупность обстоятельств жизни, которой он не знал и от которой ужаснулся. И он пошел на нее, на жизнь, волоча ногу, как на последний, решительный…

Зинченко испугался. Он знал этих стариков, которым нечего терять. В партконтроле, в разных отделах писем не успевают читать их сочинения. А тут еще случилось на улице время, когда решили распаковать уши для внимания и бдительности. Но Зинченко жил спокойно, был уверен: его нельзя прищучить, а главное - нет повода и нет ниточки, за которую можно ухватиться.