«Какая прелесть эти хлопчатобумажные рубашки! - подумал Валентин Петрович. - Так в них хорошо, удобно телу». Он встал и с удовольствием развел руки в стороны. До скрипа… «Прелесть как хорошо!»
Чуткое журналистское ухо отметило: он дважды в одной мысли-абзаце употребил слово «прелесть». «Бабьими словами думаю, - усмехнулся он. - Стоит мужику одеться как следует, и он сразу немножечко баба». Но тут же Валентин Петрович решил, что вот это он себе позволит. Одежду. И не вычеркнет из фразы «прелести». Принципиально. Надо все в жизни отыгрывать. Как в картах. Пас, пас, пас, а потом - раз! - и все твое, ты уже в барыше. Чего только не пришлось носить смолоду, а уж про детство и говорить нечего. Каждому уровню обеспеченности соответствовал и уровень мечты. Мальчишкой хотел сапоги по ноге, с узкими голенищами, чтоб нога в них не хлябала. Потом мечтал о белой поблескивающей рубашке. Сапоги ему так и не обломились. А свою первую белоснежную нейлоновую рубашку он купил в Москве на комсомольском съезде, куда был аккредитован. Они тогда в перерыве ринулись в киоск и, забыв о субординации, страстно давили друг друга в очереди. Казалось, что могло быть лучше нейлона: сполоснешь под краном, на плечики - и через пятнадцать минут иди на любую встречу. И никаких тогда не возникало проблем с непроницаемостью материи, со всеми этими уже потом пришедшими терминами.
«Молодость, - с нежностью подумал о том времени Валентин Петрович. - Ей все впрок. Даже то, что во вред».
Непостижимое свойство памяти. Он тогда - как хорошо, легко вспомнилось! - в новой, привезенной из Москвы рубашке ходил по инстанциям выяснить, с какой это беды выросла вдруг возле булочной очередь за хлебом? Это в шестьдесят первом! Это в их-то богатом крае! Рубашка-новинка производила хорошее впечатление на тех, кому задавал вопросы. Объясняли доходчиво: очередь - дело случайное, нерасторопность доставки. Нехватка фургонов. И без перехода, с интересом, а сколько такая рубашка стоит? Он заводился. При чем тут рубашка? Бабы в очереди стоят перепуганные, завтра разберут мыло, спички, соль… Много ли надо для паники? В ответ качали головой: ну что, мол, ты так заходишься? У тебя лично нет? Так сделаем…
Сейчас Валентин Петрович смеялся, глядя из сегодня на того себя, задиристого. Как он шел на начальников белой нейлоновой грудочкой. Как размахивал перышком. Конечно, все с хлебом наладилось… Сейчас там, на родине, другие проблемы. Замесом погуще. Петушиным наскоком их не взять. Но боже! Каким красавцем стал его город, с моднющей двухцветной плиткой на тротуарах, с многоструйными фонтанами, с высотными гостиницами. И какие девчонки топчут сегодня эту самую плитку! Все - как с импортной картинки. Так что, с одной стороны, мяса нет, масла нет, рыбы нет, а с другой - жизнь откуда-то все берет. Берет, как умеет, как знает. Ее, жизнь, не перехитришь. В гости придешь - стол у всех как на каком-нибудь приеме. Люди научились хорошо жить, думал Кравчук, в предлагаемых обстоятельствах. И он как журналист считает: слава богу, что научились. Народ стал моторней, ловчее, оборотистее… Плохо разве? Хорошо! Трудно? Трудно! Интересно? Еще как!
Что бы там ни говорили антропологи, биологи, физиологи о стабильности человеческой природы, он, Валентин Кравчук, знает: наш народ за последние двадцать - тридцать лет изменился ого-го! У Валентина на этот счет своя теория, которую он любит развивать в своем кругу. На трибуну с ней не вылезешь, в статью не вставишь, но как хороша теория! Все в ней объяснимо, все в нее укладывается. Суть ее такова: мы силой загнали в один угол три формации - феодализм, капитализм и социализм - и проживаем их все од-но-вре-мен-но! Вот и все! И каждый из нас в каждый свой момент триедин: он сразу замшелый тупой крестьянин, деловой бизнесмен и вольный социалист-бездельник. Признай это, увидь, пойми, какой зверь в тебе в данную минуту играет, и станет жить легче. Бывает, что играют все. Всеобщий внутренний рев Валентин Петрович называет предынфарктным трехголосьем. Хорошо в этом случае помогает сауна с водочкой и пением. Опять же! Сауна - это претензия бизнесмена. Водочка - она от феодализма. А пение… Песни у нас революционные, военные, блатные, короче, песни социалистов. И феномен Высоцкого, между прочим, в том, что он потрафлял сразу трем головам зверя - и мужику, и разночинцу, и лавочнику.
Так о чем бишь он? О той старой хлебной очереди. О том, что взыграло в нем ретивое: зубами ухватился за проблему, что, мол, за безобразие случилось, товарищи?
«Ничего, - сказали ему. - Все в порядке. Кого надо, наказали… Охолонь… И остановись».
Интересно, не брось он тогда это дело, упрись лбом в закрытые ворота, был бы он сейчас здесь, на своем нынешнем месте? И вообще - как сложилась бы судьба?
Ведь что было смолоду?.. Мотался по области, аж земля под ним горела. Этим и выделился. Этим ценился. Кто, кроме него, мог, вернувшись утром с сева, сдать к обеду репортаж на триста строк, а вечером оказаться уже на другом конце области в вечерней школе по склочному письму? Почему-то вспомнилось: именно на склочные письма приходилось летать самолетом. Он плохо переносил проклятые «кукурузники». Его на них тошнило. Стыдился этой своей слабости… Скрывал ее.
Все он тогда знал про свой край. Коров в морду узнавал. Тем более что становилось их все меньше и меньше. А какая у них там земля! Как говорится, палку ткни - яблоня вырастет. Он же сплошь и рядом видел и неродящие поля, и гниющую в земле дорогую технику, и пьяных, спящих в борозде трактористов. Какая подымалась в нем злость! Однажды он едва сдержался, чтоб не ударить такого, ослепшего от хмельной тупости, парня: «Смотри же, где лежишь, сволочь?» Пошел, нет - побежал к председателю, чтоб выдать ему, выдать… Выдал, а потом и написал… Так сказать, со всем пылом молодости. «Червье» называлась статья. Если бы не Виктор Иванович, вылетел бы из газеты в два счета. Тот ему тогда сказал: «Сынок, это не дело… Не наш путь - шашкой по головам… Ты ищи положительные примеры… Для недостатков есть другие инстанции…»
Три дня в собственной редакции походил в героях, в борцах за справедливость. Хлопали его по плечу, водили в «стекляшку» - выпить за правду. Он же сразу понял: дешевое это дело - пьяное сочувствие и коридорная солидарность. В каждой газете найдешь потертого, небритого правдолюбца, у которого перо давно бессильно дрожит в пальцах, а слов в обиходе сто восемьдесят семь… Как-то не поленился, посчитал у одного. Нет! Сказал себе. Нет! Мне это не годится…
