Лавеланет. Правильно – «Лавеланэ», но в Лангедоке почти всегда произносят немые «е» и «т» (Авиньонет, Лавеланет, Тулюза – вместо правильного «Тюлюз»).

Городок вроде нашего райцентра, еще меньше Фуа (Фуа все-таки «префектура»), одна длинная улица, застроенная скучными жилыми домами. Зашла в магазин, купила панамку. Остановила молодых людей, парня с девушкой, спросила – правильно ли иду в Монсегюр.

– Монсегюр? Но это очень далеко!

– Далеко – ничего, я дойду.

– Иди в горы, в горы, вон туда, туда… (la, la).

И я пошла одна по раскаленной и пустой улице Лавеланета, совсем как какой-нибудь маркесовский персонаж, одиноко и безумно бредущий в часы сьесты по вымершему от жары городку – бродяга, у которого невесть что на уме…

На мне рубашка без рукавов, шорты, тенниски, на голове панамка, на боку сумка, в сумке – ключ от тулузской комнаты, серпастый-молоткастый и страховка с твердым обещанием репатриации трупа. И еще деньги.

Та часть меня, которая взяла с собой в Монсегюр страховку и паспорт, в Лавеланете почти совсем замолчала. Стало совсем тихо – там, внутри меня. Остался только сгусток силы.

И почти тотчас же, стоило лишь миновать городскую черту, я услышала ЗОВ – настолько явственно, будто меня позвали словами. Ошибки быть не могло. Этот же зов, еле слышный, настиг меня еще в Тулузе.

Я свернула на боковое шоссе, по которому не ходит транспорт (кроме редких личных автомобилей) и принялась отмахивать свои километры.

Отмахивать! – Господи, я еле тащила ноги. Страшная духота, прижимающая к земле, вонючий асфальт, постоянно уходящая в горы дорога. В этот день я почти ничего не ела и не пила, если не считать глотка вина и куска хлеба утром, в Тулузе. На полный желудок такой дороги не осилить.

Когда я ступила на шоссе с указателем «Монсегюр – 10 км», по горам глухо прокатился гром. Дышать было почти невозможно, такая стояла тяжесть. Монсегюр был совсем близко. Он одновременно и тянул, и не пускал к себе. Я ощущала его близость каждой клеткой тела. И тащилась нога за ногу по шоссе.

Горы надвигались все ближе. Я увидела бензоколонку и зашла туда. Там сидел гасконский дедушка, корявый, в длинных морщинах. Когда я спросила, правильно ли иду к Монсегюру (потому что на дорожном щитке это название было замазано и читалось с трудом – замок, что ли, перекочевал в другое место?), дедушка вместо ответа повернулся на стуле и закричал куда-то в глубины дома: «Жанн, Жанн!» Вышла гасконская бабушка, такая же морщинистая и корявая.

– Представляешь, Жанн, эта девочка пешком топает до Монсегюра. Кроха, откуда ты топаешь-то?

– От Лавеланета, дедусь.

– И что, все этими маленькими ножками?

– Ага.

– А выбираться как будешь?

– Как Бог поможет.

– Не пришлось бы тебе раздвигать эти ножки перед каким-нибудь автолюбителем, хе-хе… – изящно пошутил дедушка, и они с Жанн затряслись от смеха.

Диалог происходил на несуществующем в природе языке. Дедушка говорил на своем варианте гасконского наречия, а я отвечала по-русски, выговаривая только ключевые слова так, чтобы их понимали – «а пьё», «Монсегюр», «Дьё»…

И я пошла дальше, оставив этих милых стариков качать головами.

Гроза приближалась. Теперь кругом были только горы, поросшие лесом, темные тучи, низко наползающие на вершины гор. Наверное, похоже чувствовал бы себя в горах маленький хоббит, совсем один, без спутников-верзил.

Наконец я решила, что пора отдохнуть. Сошла с дороги, легла на траву и некоторое время чувствовала спиной влажное тепло земли. Теперь уже видно было сверкание молний, пока что далеко.

Провалявшись минут десять, я встала и снова выбралась на дорогу. Машина, идущая к Лавеланету, остановилась, оттуда выглянула молодая женщина, тревожно посмотрела на меня – не подвезти ли тебя до города, девочка, там ты нашла бы себе крышу на эту ночь? Нет, мадам, спасибо, я должна дойти до Монсегюра. Это уже близко. Я всей кожей чувствую, что Монсегюр уже близко. Машина уехала.

Я постояла немного на дороге, потом побрела дальше.

С каждым шагом меня будто все ниже пригибало к земле. Я поняла, что пора бы выпить воды. Впереди показался «виль», его нет даже на моей очень подробной карте, – Монферье. Перед грозой все окна были закрыты, все заборы казались глухими. Оглушительно пахли цветы. Розы свисали с серых ворот домов. Дорога провела меня сквозь Монферье. Вот это название, перечеркнутое черной полосой наискось.

Монферье. Последнее селение перед Монсегюром.

За чертой селения стоял еще один домик. Я постучала в ставни. Ставни тихонько раскрылись, и передо мной распахнулась картинка в мирок, живущий на полотнах Шардена: буфетик, столик, скатерка, корзина с яблоками, старушка с рукодельем в руках.

– Мадам, – сказала я, устроив короткую, по возможности выразительную пантомиму, означающую: «умоляю простить вторжение», – я правильно ли иду к шато де Монсегюр?

Качая головой, старушка отложила рукоделие и приблизилась к окну.

– Вон туда и туда, все в горы и в горы, – сказала она. – Бедная девочка, ведь надвигается гроза. У тебя есть хотя бы крыша над головой, чтобы укрыться от дождя?

– Нет, – сказала я, – да это ерунда. Тут много деревьев. Не сахарные, не растаем.

И попросила стакан воды. Она подбежала к буфетику, достала стакан. Потом вынула откуда-то пластмассовую бутылку.

– Хочешь, я дам тебе с собой воды?

– Спасибо, мадам, – сказала я.

Добрая женщина дала мне воды. Я взяла бутылку и потащилась дальше в горы.

Гроза нависала над горами. Молнии сверкали среди черных туч. Гремело устрашающе. Теперь я уже твердо знала, что попаду под грозу, но знала также и то, что бояться мне нечего и что я даже не промокну. Это знание исходило от той меня, которая слушала только одно: медленное приближение Монсегюра.

А та я, которая еще продолжала размышлять насчет того, как бы укрыть от потоков воды серпастый и страховку, дабы они не промокли, суетно тревожилась. Но вторая я почти не слышала этой тревоги, заглушенной иным: медленным, торжественным приближением Монсегюра.

А вот, наконец, и объяснение тому, почему надпись «Монсегюр» на дорожном указателе замазана: впереди велись дорожные работы. Рабочие нарочно замазали указатель, чтобы из машины, пролетающей на скорости по шоссе, не заметили надписи «Шато де Монсегюр» и чтобы поток автомобилей по этому шоссе по возможности сократился.

Рабочие помахали мне рукой. «Бонжур, маленькая мадемуазель!» – «Бонжур, ребята!»

Дальше – как в сказке:

– Здравствуй, маленькая девочка! Что ты делаешь здесь, в горах?

– Здравствуйте, добрые люди! Я иду в Монсегюр.

– Опомнись, девочка! Куда ты пойдешь, совсем одна, в горы? Ведь надвигается гроза! Останься с нами.

– Ах нет, я не могу остаться с вами, я должна дойти до Монсегюра.

– Разве тебе не страшно? Ты пропадешь, если будешь такая глупая.

– Ах нет, нет, я должна, я обязательно должна дойти до Монсегюра…

– Промокнешь!

– Значит, буду мокрая, – сказала я по-русски.

Они переглянулись. До этого я говорила на смеси немецкого, английского и французского.

– Полонез? – недоуменно спросил один рабочий у другого.

– Огинского, – проворчала я себе под нос.

Они помахали мне рукой, и я пошла дальше.

Из– за грозы стало довольно темно, все горы казались одинаково огромными, хотя каждая была своего цвета -все оттенки синего и фиолетового.

И все же когда из-за поворота неожиданно показалась ТА САМАЯ гора, я сразу ее узнала.

Она выросла передо мной, как живое существо. Темно-серая, почти черная скала, по плечи утонувшая в черно-зеленых потоках листвы.

Я пришла. Там, на вершине, – замок. Его почти не видно, но я угадываю его скупые очертания. Там – ТО, что так настойчиво звало меня – звало с той самой минуты, как я вышла из самолета и погрузилась во влажный и теплый воздух Тулузы.