Упрямая. “Лесные братья” — они все такие. Ну, ничего. Сигизмунд — он тоже упрямый. Вон, сколько раз прогорал и всякий раз поднимался. Даже экс-супруга — и та одолеть не смогла.

А чухонцы — они ненормальные. Вспомнился один инвалид. Воевал на Финской. На Карельском перешейке. Рассказывал: поначалу “кукушек” брали, подранив, и от советского гуманизма да дури российской в госпиталь тащили. Те уже в госпитале, подыхая, умудрялись напоследок припрятанной финкой медсестру убить — вот как. Потому и перестали потом живыми их брать, на месте кончали. Лично товарищ Сталин распорядился: не брать, значить, “кукушек”, кончать их на месте! У инвалида того приказ по полку читали. Так-то…

Тут мысль нехорошая Сигизмунда пронзила. А вдруг и эта нелюдь что-нибудь приберегает? Нож, к примеру. А то и похуже. В кофе, вон, ему чихнула, ущерб нанести норовя.

И тут, наконец, доперло до Сигизмунда, что ему особенно странным в девке показалось. Белья нижнего под нелепой одежкой у нее не было. Пока волок да кантовал — осознал. Даже трусов. Оно, конечно, если вдуматься, и не странно, вроде бы. Мало ли, кто как ходит. Демократия.

Все бы ничего, будь наркушница своя, российская. Но девка была прибалтская. А прибалты, чистоплюи каких свет не видывал, еще при Советах улицы у себя с мылом мыли. Они, даже из ума выжив, без исподнего ходить не станут.

Так что здесь тоже странность таилась.

Сделав себе еще чашку кофе, Сигизмунд пошел назад. Решил на всякий случай обыскать воровку. Не для того с супругой разводился, блин, чтобы дни свои закончить столь быстро и печально, с финкой в брюхе.

Видать, девка увидела что-то в его глазах. Задергалась. Дергайся, дергайся. Раньше надо было думать и не попадаться.

Сигизмунд начал обыскивать ее на предмет ношения оружия. Как в армии учили. Под мышками поискал, на боку, на бедре — где еще можно утаить нож.

Перевернул на живот. Она завопила:

— Хири ут! Хири ут!!!

Сигизмунд завершил обыск. Ничего подозрительного не обнаружил. Напоследок брезгливо проверил грязные патлы. В Японии любили убивать шпилькой в сердце. Впрочем, у девки и в патлах — ни шпильки, ни финки, ни топора завалящего. Кантанул ее назад. Сказал назидательно:

— Вот тебе и херёд твой, чудь нерусская.

Девка в ответ разразилась длинной визгливой тирадой, а под конец разревелась. Сигизмунду вдруг ее жалко стало. К тому же, если это лялька какого-нибудь крутого, то и вовсе не стоит с ней излишне грубо обращаться.

С другой стороны, крутого, скорее, побрякушка золотая волнует. А девка — это так, носитель. А то, что он, Сигизмунд, поможет строгостью своей девкину пагубную привычку побороть, — так крутой еще и спасибо скажет. Небось, через девкину дурь в убыток не единожды влетал.

Опять-таки, если вспомнить, что девка во взломанном гараже была обнаружена, так вполне может статься, что и золотишко она того… А крутой в ванне где-нибудь плавает, с дыркой во лбу. Хотя, скорее всего, просто сперла. И тягу дала. Зелье-то — оно не бесплатное.

Теперь пленница лежала, глядя в потолок и проливая слезы, что-то неразборчиво повторяла — одно и то же. Сигизмунд впал в сердобольность и снова попытался предложить ей кофе. И снова безрезультатно. Улучил момент и влил, но злобная тварь в него этим кофе плюнула.

Сигизмунд, осердясь, отвесил ей пощечину. Несильно, так, для порядку. Она затихла.

Чем скорее эту белобрысую сучку от него заберут, тем лучше. На хрен ему, Сигизмунду, проблемы.

Только к участковому торопиться не стоит. Ибо крутой тоже девку ищет. Хватился, мудила, золотишка своего — и ищет. А коли сдать девку государству, то с него, Сигизмунда, стоимость спросится. А без золота обторчанную тоже сдавать не след — вдруг чего ляпнет? Тогда всех собак — на кого повесят? Правильно. На Сигизмунда Борисовича Моржа.

Так что лучше тихо-мирно, не посвящая компетентные органы, сдать девку крутому — и шито-крыто. И забыть, как в доме полкило золота ночевало.

Вопрос. Как крутому дать знать? И чтобы другие крутые не понабежали?

Объявление в газету поместить. Сигизмунд нервно хихикнул. Так, мол, и так, найдена вконец опустившаяся девка-наркоманка с золотой побрякушкой на шее. Побрякушка качеством вроде скифского золота, какое в Эрмитаже сберегается. Весит столько, что дурно делается. Девка лыка не вяжет и умом явно тронулась. Кто потерял — отзовитесь… Приписка: отечественной речью не пользуется. Обращаться по адресу…

Чушь собачья!

Стоп.

Сигизмунд поднатужился и сходу выродил приемлемый текст объявления:

“НАЙДЕНА БЕЛАЯ СУКА. К ОШЕЙНИКУ ПРИВЯЗАНА БЛЯХА ЖЕЛТОГО МЕТАЛЛА В ФОРМЕ ПОЛУМЕСЯЦА. НА РАСПРОСТРАНЕННЫЕ КЛИЧКИ НЕ ОТЗЫВАЕТСЯ. СУКА ОЧЕНЬ БОЛЬНА. ПОТЕРЯВШЕГО ПРОСЯТ ЗВОНИТЬ ПО ТЕЛЕФОНУ…”

Пошел, включил компьютер, набрал текст и распечатал в десяти экземплярах. Утром расклеит по двору и окрестностям. Кому надо, тот догадается.

Затем отправился проведать белую суку — чем она там занимается. Благо и тахта чего-то скрипела.

Войдя, он обнаружил, что злокозненная наркушница умудрилась сесть. Увидев его, что-то залопотала. Сигизмунд поприслушивался. Ни черта не понять.

Сперва девка просила. Потом требовала. Ничего, шалава, оправдываться в другом месте будешь.

— Ай донт спик по-эстонски, — сказал Сигизмунд. — Поняла, ты?..

— Игвильяу… — занудила девка в сотый раз.

— Ты в России, сучка! — рявкнул Сигизмунд. — Тут тебе не Ээсти, поняла? Не хер свои права сраные качать! По-нашему говори!

Однако говорить по-нашему девка наотрез отказывалась. И даже то обстоятельство, что находилась она в России, на нее не действовало.

Неожиданно зазвонил телефон. Быстро же его, Моржа, вычислили. Ай да бугор! Ай да крутой! Кому еще среди ночи звонить, как не ему?

Сигизмунд сорвал трубку и лихо гаркнул:

— Морж у аппарата!

Это была его любимая шутка. Друзья знали, а незнакомые шугались.

— Витю можно? — нерешительно проговорил девичий голосок.

— Передачу, девка, готовь. Сел твой Витя, — низким, нарочито-замогильным голосом мстительно сказал Сигизмунд и досадливо брякнул трубку.

Вздумала по ночам звонить, парням досаждать! Да еще не туда попадать, когда звонка ждешь! Ну, народ! Раздолбаи, одно слово. Пальцем в нужную цифру ткнуть не могут, обязательно промахнутся. Как только трахаются? Тоже, небось, не с первого раза попадают.

Когда Сигизмунд вернулся в комнату, первое, что он увидел, была большая лужа на полу. Пес, завидев хозяина, застучал хвостом. Девка лежала на тахте, воротила рожу. Гримасу брезгливую состроила. Кобели русские ей не нравятся! А кто ее сюда звал? Сидела бы себе за Нарвой и бед не ведала…

Обычно кобель, напустив лужу — а с ним такое случалось — вел себя немного иначе. Хозяина встречал, лежа на брюхе, и заранее щурился, ожидая побоев. Хвостом мел, чуть что — брюхо голое показывал: у собак лежачего не бьют. Это вам не люди.

— Та-ак, — грозно и с растяжкой начал Сигизмунд. — Вот, значит, ка-ак… А гуляли мы зачем? За кошками гоняться? Та-ак…

Кобель с готовностью пресмыкнулся. Вот ведь холуй.

Сигизмунд пошел за тряпкой. Подтер пол. Вымыл руки. Вернулся к пленной наркоманке. И только тут увидел, что подол у нее мокрый.

У себя дома, значит, мостовые с мылом…

Тут Сигизмунд сжал кулаки.

— Твоим денег не хватит, гнида, за тебя откупиться! Поняла?! Ты че, думаешь, раз русский — так и гадить можно? Ты у меня…

Девка вдруг начала краснеть. В глазах появилась ненависть. Совсем бешеными они стали. И заорала что-то в ответ. Поняла, видать. Долго орала. Замолчит, а после снова принимается.

И визгливо так, истерично.

И не по-эстонски она орала. Интонации другие. И не по-фински. Но все равно чудь белоглазая. Явно по-прибалтийски орет. Вон свистящих сколько.

А девка так надсаживалась — аж на тахте подпрыгивала. Чаще всего повторялось слово “двала”.

Тут Сигизмунда осенило.

— Тебя что, Двала зовут? — Он оборвал ее гневную тираду. Ткнул в нее пальцем. — Ты, Двала!