Мать звонила Сигизмунду — жаловалась на плохое самочувствие. Умоляла ездить поосторожнее: участились аварии. Сигизмунд и сам по возможности за руль лишний раз не садился. Нехорошо было в городе. Тревожно. Так тревожно, что хоть волком вой.

Вчера пьяного видел — сидит себе под стеной, задрав голову к серым небесам, и воет от души в голос… Постоял, послушал, поддержал. Мысленно, конечно.

А Лантхильде все нипочем. Она делом занята — ребенка вынашивает. Вслушивается во что-то такое, Сигизмунду неслышное… Болтает больше прежнего. Что увидит — о том болтает, путая русские и таежные слова. Как птичка. Точнее, как птица. Крупновата для “птички”.

Но вот минул день, и снова они выходят из дома вдвоем. В городе тихо, безлюдно. Тревога на ночное время улеглась. Протяжно, с нарастанием, грохочет сползающий с крыш снег. То тут, то там. То ближе, то дальше. И так по всему городу. Вдалеке воют милицейские сирены, но этот звук не нарушает тишины.

Город отдыхает. Он залит мертвенным, светом фонарей. Петербург подобен чиновнику в болотного цвета вицмундире, застегнутом под самое костлявое горло. Он до сих пор подобен чиновнику. Для того, чтобы одухотворить его ночные пустынные улицы, достаточно фигуры какого-нибудь пьяницы, праздно бредущего вдоль обшарпанных стен. А подчас и пьяницы не нужно — город живет своей таинственной, мертвецкой какой-то и в то же время чрезвычайно цепкой жизнью.

Вечером пятого февраля шел снег. Он пал разом на все, закрыв лужи, следы, обломки льда, разбросанный мусор… В этот день Сигизмунд с Лантхильдой вышли из дома поздно. Была ночь. Когда спускались с крыльца, тишину разорвал душераздирающий вопль. Казалось, с какого-то ребенка живодеры пытаются содрать кожу.

Лантхильда вздрогнула, прижалась к Сигизмунду, застыла.

По взвинчивающейся спирали пошел ответный вопль. Он улетал в небесные сферы, утончаясь, казалось, до ультразвука.

— Мьюки, — спокойно пояснил Сигизмунд. — Весна, Лантхильд, на подходе. Гляди…

Когда они вышли во двор, Сигизмунд показал ей: на двух крышках люков двумя неопрятными кучами сидели два кота и натужно выли. Наконец у одного кота сдали нервы. Он бросился бежать. Второй погнался за ним. По снегу быстро пролегли две стежки мелких следов.

Лантхильда хихикнула.

— Мьюки мал, орьот гроомко.

— Да уж, — согласился Сигизмунд, радуясь тому, что с ними нет кобеля. Вот уж кто орьот гроомко.

Кобеля они оставили дома, потому что Лантхильда попросила покатать ее на машине. Любила девка ночные поездки по городу. И хотя ей нужно было сейчас много двигаться (для чего и затевались эти вечерние прогулки), Сигизмунд ей не отказывал. Делал с ней пару кругов по двору, потом катал.

В гараж она заходить боялась по-прежнему. Оставалась ждать на том месте, которое Сигизмунд про себя называл “последним рубежом”.

— Стой, жди, — наказал Сигизмунд, оставляя Лантхильду у “последнего рубежа”. — Сичас подадим карету, ваше величество.

Она подняла к нему лицо, улыбнулась. Свет фонаря высветил каждую черточку этого лица: длинный нос, большой, твердо очерченный рот, подкрашенный светло-розовой помадой “Револьюшн” (купил-таки!), ясные серые глаза в белых пушистых ресницах, светлые брови-стрелы… На воротнике шубки из фальшивого леопарда лежала лантхильдина коса — тайная гордость Сигизмунда — не коса, а косища, буйство жестких белых волос, сплетенных туго-натуго и перетянутых резинкой с какими-то дурацкими блескучими розочками.

Сигизмунд чуть наклонился и поцеловал ее в губы.

— Сейчас, — шепнул он.

И пошел к гаражу.

Она немного постояла, переступая сапожками — подмораживало — а потом, завидев медленно идущего по снегу кота-победителя, присела на корточки и начала подкыскивать, смешно присвистывая:

— Ктсс-сс… ктсс-ссс…

Сигизмунд вошел в гараж. Включил зажигание, стал прогревать мотор. Усмехался про себя — все представлял, как Лантхильда сюсюкает с мьюки. От слова “кот” она отказывалась категорически. Мьюки и мьюки. Да и сам Сигизмунд все больше склонялся к таежной мове.

На днях вспоминал одну старую песню Мурра — давно ее не вспоминал, а тут вдруг всплыла в памяти:

Ты — дурак, и я — дурак, все мы — братья-дурни…

Жизнеутверждающая такая песенка.

Поймал себя на том, что мысленно перекладывает ее на девкино наречие. Песенка перекладывалась без всяких усилий:

Ик им двалс, йах зу ис двалс; изьос брозарс-двальос…

Вот так запросто…

Где-то совсем рядом съехал с крыши снег. У-ухх! Мотор неожиданно заглох. Сигизмунд подождал немного и снова повернул ключ. Завелся. Черт, надо тачку менять. Сколько можно!..

Да, поменяешь тут тачку. Затеял дорогостоящую развлекуху на несколько лет: ребенка. Тут вкладывать деньги да вкладывать. Бездонная дыра…

Ладно, пробьемся.

Он выехал из гаража и вышел из машины, чтобы закрыть дверь.

— Лантхильд!

Девка не отзывалась. С кошкой играет. Он закрыл двери, обернулся.

— Лантхильд!

Молчание.

— Лантхильд!!

И — снежным обвалом — все внутри оборвалось.

— Лантхи-ильд!!!

Господи, что ее — снегом?.. Да нет, каким снегом, нет там никакого…

Он бросился к тому месту, где оставлял ее. К “последнему рубежу”.

И остановился, будто споткнулся.

Лантхильды не было.

Лантхильды не было. А что же было?

Стена, водосточная труба. Почти правильный круг сдутого снега на том месте, где стояла Лантхильда. Как будто гигантский пылесос с неба дунул и размел снег, обнажив асфальт на пространстве метра в три диаметром.

К этому месту вели три стежки следов: Лантхильды, Сигизмунда и кота. Вот они с Сигизмундом подошли к этому месту. Вот следы Сигизмунда отходят к гаражу. Вот следы Сигизмунда, возвращающегося от гаража…

Сигизмунду стало страшно. Он вспомнил, как боялась Лантхильда подходить к гаражу, как его самого разбирали дурацкие страхи, когда он оставил ее здесь дожидаться, а сам пошел выводить машину…

Превозмогая себя, протянул руку, коснулся асфальта. Асфальт был тепловатый. И сухой. Неожиданно долетел слабый запах лета. Сигизмунд не сразу понял, что это, — слишком уж невозможным был этот запах в зимнюю морозную ночь. Пахло сеном, разопревшей травой, сырой землей и еще чем-то.

Сигизмунд не верил в НЛО. Он не верил в то, что инопланетяне воруют земных женщин, оплодотворяют их и таким образом готовят экспансию на Землю. Он не читал “Очень Страшную Газету” и бестрепетно заворачивал селедку в объявления “Приворожу любимых навсегда и залатаю Ваше биополе”. Словом, мистический бум не затронул С.Б.Моржа. Почти.

С другой стороны, боец Федор с его истовым православием не представлялся Сигизмунду слабоумным. Боец Федор — человек здравомыслящий. Да и православие — институт почтенный, тысячелетний…

Ах Господи, ну что за рассуждения. Ему просто очень страшно. Так страшно, что колени подгибаются. А что, если это правда… А что, если Лантхильда действительно… И кот… Правда, странно, что бес — если это был бес — принял обличье кота серого, банального, помойно-бачечной породы…

НО ЧТО, ЕСЛИ ЭТО ПРАВДА?

Сигизмунд медленно попятился от круга. “Ведьмин круг”. С поганками по краям. Да нет, поганок пока что не наблюдается…

Не решаясь повернуться к жуткому следу спиной, он добрался до крыльца. Поднялся по ступенькам. Ему чудилось, что из центра круга кто-то смотрит ему в спину горящими глазами.

Обернулся. Никого.

Поспешно захлопнул за спиной дверь. Перевел дыхание. На лестнице тоже никого не было.

Взлетел по ступенькам. Бросился — прямо в ботинках — в гостиную. К иконе.

Кто-то говорил ему — сейчас уже не вспомнить, кто, мать или боец Федор — что бесы при надлежащей тренировке могут выдержать все, даже распятие, и только от одного бегут поголовно: от образа Божьей Матери.

Вот и хорошо. Вот и проверим.

Схватил икону так торопливо, что своротил на пол блюдце с манной кашей — свежее лантхильдино подношение. Влез в кашу ботинком.