Проклятый ящик внезапно набрал вес и словно оброс мелкими крючками, цепляющимися за мельчайшие трещины в ледяном панцире плато. Экзоскелеты брони еще как-то сглаживали упрямство коффина, но химизм синтетических мышц начинал давать сбои, сбрасывая излишнее тепло под доху и нарушая всю терморегуляцию. Фарелл чувствовал, как кожу начинает неприятно пощипывать непривычное ощущение жара и влаги, едкий пот мелкими брызгами усеивает экран моноглаза, а протектор не успевает впитывать его, отчего приглушенная белизна вдруг разбавляется жуткими пятнами цвета свернувшейся крови. Однако близость смерти продолжала закачивать адреналин в неистовых объемах, разрывая сердце и легкие в непреодолимом стремлении разгонять ритм бега, приближаясь в совершенстве к творящему и разрушающему танцу Шивы, ради забавы выгнавшего одного из своих диггаджи на вольную охоту края мира. Ящик звезд насмехался над коммандером, решившим, что отныне он повелевает небесами, что и ему досталась отмычка к проклятью неутолимого желания авантюр и насилия, что отныне судьба его всегда при нем, и никто не осмелится вмешаться, тронуть невзрачные нити раскинутой по Ойкумене паутины. Вот только уже не люди правили Обитаемостью безраздельно, незаметно уступая место металлу, пластику, синтетику, заковывая себя в броню тепла, скорости и иллюзий. Вот кому теперь предназначено разрушать самые выверенные стратегии, крошить тактику победы в грандиозный проигрыш, наступать лапами на ткущуюся паутину недостижимой цели. Бунт машин против единственного свободного человека в Ойкумене, превентивный ответ на призрачную угрозу одичания во имя освобождения.
Пространство уплотнялось, стягивалось в узкую, непроницаемую трубку, релятивистской нитью собирая узор реальности в недостижимо далекие пятна снега и льда, размешивая поплывшие декорации в серую смесь выцветших красок. Расходящиеся хрустальные волны били в колени Одри и Бориса, им приходилось хвататься друг за друга, чтобы в турбулентности настоящего их не снесло в комковатое небытие разлагающейся, тающей альтернативы изначального безлюдья, бесплодия, беспощадности. И не было здесь гармонии семисферья, а била в уши леймма, как сигнал крайней расслабленности монады и потемнения ее конструирующих космос функций, как результат истечений небесных сфер, образовавшихся от смешения стихий и несущих с собой беспорядок и затемнение, хотя вместе с тем и восполняющих всеобщую гармонию и строй. Одномерный танец распада вытанцовывали диггаджи и коффин, и лишь случайность человеческого присутствия, сладкая помеха титанических сил, мешали в полной мере извлекать смысл из натянутой струны.
Плоскость не выдержала волн и обломилась под ногами бегущих, кидая их на испятнанный разводами мрамор фирна и подгоняя ударами гравитационного шквала, распадающегося в небе ярчайшей радугой. Борис попытался схватиться за протекающий мимо обломок аммонита — ячеистый парус, собирающий блеск взбесившегося неба, но пальцы и камень дали лишь жалкое мгновение, чтобы уловить яркую вспышку, как будто разнесшую серую фигуру в огненное облако разъяренных пчел, медленно расходящихся миллионом оранжевых траекторий перед вышагивающим диггаджи, распуская хаотичный клубок в хищные краповые лепестки плотоядной орхидеи, приготовившейся охватить колосса края земли, столп мироздания широкими полотнищами мономолекулярных сетей непроницаемого яда, окутать и выпотрошить обледеневшее чудовище.
Неожиданно коффин легко поддался на излом и с быстротой санок помчался по обманчивому склоны, разметав в стороны Фарелла и Кирилла, а затем утянув их за собой в бешеной скачке по сужающемуся промежутку мира в невообразимую даль перевернутого бинокля. Кирилл старался выпутаться из сбруи, но ремни слепились в мертвый узел и не давали дотянуться до ножа, дергая попавшую в руки пьяного кукольника марионетку и заставляя ее даже теперь выплясывать жутковатый танец обрушивающейся в бездну башни самоосознания. На смену сдерживаемых броней толчкам подступало ощущение вбиваемых в мозг ледяных кронштейнов, на которых уже устанавливалась пересеченная система нитей и блоков, страхующих фалов, изготовленных к тому, чтобы подцепить над бездной освобожденное сознание, очищенное от чувств и погруженное в полноту эйдетического логоса, в нерасчленяемое различие и тождественность одного, в ярчайший свет тьмы, в бездонный космический океан невообразимо сложной древности. Еще один ум проникся вечной гармонией необъяснимого, обыденного, но скрытого за плотной пеленой расщепленного времени и пространства. Космос принял еще одного младенца, скручиваясь вокруг него пеленой рвущихся галактик, кристаллизуясь в еще один путь света, отгораживая демиургическую душу плотной стеной мироздания.
Мартин сбросил с плеча опустошенный «осовик», упал в рыхлый снег и стал слушать. Где-то там, в темноте вилась сложная паутина тончайших струн, распускаемых крошечными огоньками «ос», складывающихся в прелестный бутон хищной орхидеи. Усыпанные отвлекающими стрекательными клетками лепестки уже были готовы сомкнуться режущей хваткой на промороженных боках диггаджи, когда неторопливый слон вдруг совсем по-заячьи присел, задние столпы ног оплыли чудовищными складками, укорачиваясь и напрягаясь в невозможном броске, бивни и хобот оглушительно вонзились в вечный антарктический бубен, выталкивая колоссальную тушу вперед и вверх, нарушая любые представления о допустимости. Если бы здесь были глаза, то они скорее поверили, что само пространство внезапно измялось под брюхом «мамонта», сложилось в гармошку, уплотнилось, ломая расчетливую траекторию «ос», оставляя их позади на выверенные сантиметры непоправимой ошибки. Плато содрогнулось, вминаясь под тяжелыми лапами приземлившегося диггаджи, собираясь в складки громоздящихся осколков оледенелого безвременья, пробуждая тот единственный момент среди миллиона других, когда нужно выбраться из-под режущего снега, буравящего обнаженные полоски кожи и выпускающего под сталь шторма чернеющую кровь, когда достаточно одного движения, чтобы выловить в невообразимом хаосе невидимой белой слепоты теплую трубку, начиненную огнем, когда само время приходит на помощь, ибо нет во времени ничего, чтобы не двигалось, и когда остается пропустить дурные мгновения спешки, нетерпения, холодной ладонью выдержки сжимая танцующее сердце.
Над головой должны были проплывать длинные сосульки, свисающие с синтетической шерсти и предохраняющие машину от предательского удара снизу. Стальной холод сменился увертюрой влажного тепла, озоновым запахом прокачивающихся сквозь каучуковые мышцы электрических рек и легкими мазками горящего в брюхе персонального солнца. Глаза здесь были бы только помехой, отвлекая и пугая неисполнимостью, убеждением заворачивая вселенную к их проигрышу и страшной гибели. Слух и чутье — внутренние моторчики всегда выпадающей на удачу реальности, спокойствие и слабость — генераторы хитрости и расчетливости. Разум против силы, уверенность против презрения, нить против огня, быстрота против вечности.
Выстреленная магнитная блоха вцепилась в складку брюха диггаджи, Мартин дернул веревку и вознесся крохотным паучком поближе к еще одной крышке на их пути к небу. Подъема хватило на то, чтобы расчехлить рыло «щелкунчика» и влепить, вжать его в бугристую кожу слона, намертво скрепляя с будущей жертвой. Действия останавливали мгновения, растягивая мерный шум механической вселенной в утробный вой шагающего набора готовых к жертвоприношению деталей, и в предчувствии рушащего все основы бытия катаклизма неуловимо для сознания потекли тщательно выстроенные удача и обстоятельства, разрывая рассчитанную последовательность и выжигая нежные внутренности крепежной блохи. Мартин пнул бесчувственную кожу, но лебедка не отреагировала на толчок, и он продолжал свое путешествия под диггаджи. Время — трусливый обманщик, пасующий перед вечностью, чьим слабым отражением в бездне меона оно пытается стать. Пространство — всегда лгущий дезертир, очаровывающий разнообразием разъеденного замкнутым противоречием смысла. Свет — основа мира, свет, похожий на непроницаемую тьму, поглаживающий ждущих и пожирающий их надежды. Вот ответ, цеплялся Мартин за жесткие складки, вот обман — надежда, только она толкала нас по льду обмана под ноги еще одного столпа мироздания, мы хотели свободы, а были лишь спичками, поджигающими вечность. Вечность кончалась, он обрезал веревку, медленно и нежно падая в пустоту одичавшего ветра, прочь от разгорающегося солнца, еще одной звезды под непреодолимой Крышкой. Вспышка подарила тепло, и Мартин закричал от ужаса — первый и последний раз в своей жизни он увидел свет.
