Меня зовут Кирилл Малхонски. Мне тридцать восемь лет, и я уничтожил Человечество.

Это действительно был Золотой Век, век бурных страстей и авантюр, жестокой судьбы и трудной смерти, но никто этого не замечал. То было время войн и разрушений, культуры и разврата, эпоха чувственности и извращений, но его действительно никто не любил. Но убийство, тем более убийство Человечества, даже здесь оставалось не таким уж простым делом.

Человечество. Абстрактный образ. Пустое слово. Четырнадцать миллиардов стариков. Три обитаемые планеты. Пять освоенных спутников. Неисчислимое количество баз, станций, кораблей. Склеп мироздания, напичканный пороками, страстями, амбициями… крыс и червей. Десять планет вокруг желто-оранжевого карлика, соединенных невидимыми нитями гравитации, кротиных нор, регулярными и чартерными рейсами грузовиков, толкачей, рейдеров. Пространство, стянутое в плотный комок термоядерными движками, рассеивающими водяную пыль по самым отдаленным, заброшенным и мрачным закоулкам Системы. Пространство, «схлопнутое» в точку нуль-переходами.

Душный мир истории и времени, вокруг которого — Ничто. Сдавленный Вселенной зародыш ненавидимой беременности, начинающий гнить, но не замечающий грядущей гибели и не ищущий выхода. Бессмысленно спрашивать: почему все устроилось ТАК? в чем смысл Человечества? где его цель?

На эти вопросы нет не только ответов, нет и самих вопросов.

Кто мог подумать, что суеверие обернется явью! Что на пути прогресса, новых технологий и невообразимых скоростей может встать фирмамент, стереома, Хрустальная Сфера древних; что вселенная окажется лишь видимостью, фальшивкой, подделкой; что за орбитой Прозерпины для человека нет ничего…

Небо. Ты — крышка черная гигантского котла, где человечество горит, как груды праха…

Когда-то прорыв в Сверхдальнее Внеземелье казался главной целью Человечества, и на Плутоне были построены специальные базы для взлома "волнового замка" (жалкий эвфемизм небесной тверди). Когда-то космос был интересен, и некоторые сделали на клаустрофобии имена и состояния. Потом пространство надоело. У Человечества оказались дела поважнее. И если бы кто-то кого-то спросил: а что собственно мешает нам достичь звезд, ведь у нас для этого есть все — есть туннельные двигатели, способные за квант времени перебрасывать материю из одной точки Ойкумены в другую; есть надежные корабли; есть умные машины и сильные помощники? — то знающие бы ответили: Нет лишь одного — желания. Глупцы бы промолчали. И никто бы не вспомнил, что для Человечества нет звезд. Они есть для кого угодно, но только не для нас.

А если все дело в желании? Мы слишком много хотим. Правильнее сказать мы хоти все и немедленно. Поэтому нам даже тесно среди десяти планет. Полтора десятка миллиардов человек, размазанные тонким слоем, распыленные по объему в 400 тысяч (?) кубических астрономических единиц (дикий термин в дикие времена!). Или наоборот — мы уже ничего не хотим? Общество ходячих руин и развалин — страшно. Холодная мудрость и благородный маразм, рабство молодости и надежда на господство в старости, мир элиты, имя которой дряхлость. Этика смерти, где каждый поставлен в равные условия — либо по возрасту, либо по положению. Ибо юный должен прежде всего постоянно помнить — помнить днем и ночью, с того утра, когда он берет в руки палочки, чтобы вкусить новогоднюю трапезу, до последней ночи старого года, когда он платит свои долги — что он должен умереть. Вот его главное дело. Если он всегда помнит об этом, он сможет прожить жизнь в соответствии с верностью и сыновней почтительностью… Ибо жизнь мимолетна, а смерть вечна.

А старику нет нужды об этом помнить. Он видит смерть на пороге, и лишь новая мораль дряхлеющего общества облачает ее в прекрасные наряды и по-дружески придерживает за руку, заставляя дожидаться своего срока. Имя этой морали — вет и софт, генетический апгрейд и металлизированные кости. Видимость старого вина в новых мехах. Бесконечные ряды легальных и подпольных фабрик по выращиванию человеческого мяса, которое мы пожираем. Беда была не в том, что когда-то клонировали овцу, а в том, что мы себя до сих пор ведем как бараны. "Все, что может быть открыто, — будет открыто, все, что может быть использовано, — будет использовано".

Все, кроме звезд.

Достаточно.

В путь.

Дорогой света и тьмы.

С каждым днем шаги давались все труднее.

Два раза в сутки она покидала свою камеру точно по расписанию, словно пунктуальность была величайшей местной добродетелью. Впрочем, возможно, так оно и было. Иначе за что еще можно уцепиться безумному человеческому существу в мире шестидневных суток, на самом краю, почти на самом краю Ойкумены, где каждый ощущал близость Крышки — она не видна, но она рядом, и лишь тонкая нить гравитации не дает планете врезаться в небесную твердь.

Ровно в пять ее выводили на процедуру. Длинная игла загонялась в грудь, и казалось — жало протыкает, прожигает насквозь, чтобы выплюнуть нейрочипы на металлическую спинку пыточного кресла. Потом приходила смерть. Или так ей это казалось: время останавливалось, вся жизнь представала как коротенькая линейка с черными отметинами событий. Раз — рождение, два — рабство, три служба, четыре — тюрьма.

В восемь ее вели на допрос. Чтобы она рассказала все. Раз — рождение, два — рабство, три — служба, четыре — тюрьма. И она рассказывала. Попробовал бы кто-то не рассказать. Она пробовала, но это было даже хуже смерти. Тот, кто сидел позади нее и чей голос она ненавидела, хотя и понимала, что это самая опасная слабость, которую только может себе позволить, ибо ненависть пожирает осторожность, все чаще смеялся и приговаривал: "Зато ты теперь уважаемый гражданин".

Ей никак не удавалось сосчитать шаги. Она сбивалась уже на первом. Трудно считать, когда у тебя на плечах небо, когда ноги подгибаются, руки трясутся в сумасшедшем танце и постоянно приходится напоминать себе сделать очередной вдох-выдох. Нейрочипы не заботятся о таких вещах. Им безразличен организм. Когда она первый раз обмочилась на допросе, ей хотелось плакать от унижения. В последнее время ей часто хотелось плакать.

Коридоры загибались под невообразимыми углами, и лишь ничтожное тяготение позволяло даже ей, с ее ношей, проходить по ним. Конечно, пригибаясь, чтобы не задеть головой Крышку. Она ведь рядом. Последняя планета. Плутон и Харон. Кто вас так назвал? Кто был тот невольный провидец? Небесная сфера гармонии и совершенства.

Здесь все были совершенными, ангелоподобными существами, поэтому приходилось щурить глаза, чтобы разглядеть в сияющем облаке величественные черты ее стражей. Было ли это длинной агонией, или она уже пребывала по ту сторону жизни? Она подозревала, что и на этот вопрос никто не сможет дать ответ, как никто не сможет сказать — жив кот в ящике или уже мертв. Вселенная ветвилась, выбрасывая чет и нечет жизни и смерти, дня и ночи, но ей хотелось верить, что она еще пребывает в свете.

Чипы — инфекция, их корм — кровь, а отходы — информация. Начальная фаза размножения этой дряни напоминала по внешнему виду и по сути острый приступ малярии — плазмодии собирающегося внутри человека интеллектронного «стукача» внедрялись в красные кровяные тельца и использовали их в качестве строительного материала для себе подобных. Резкое падение уровня гемоглобина вызывало чудовищный озноб, и Одри трясло. Когда количество чипов в крови достигло точки насыщения, что-то замыкало в человеческой машине, искрило и выходило из строя. В первую очередь — слюнные железы и сфинктеры.