Несмотря на свою роль замыкающего, Борис первым сообразил, что ледяная сучка издевается над ними. Их путь вел в никуда, и вовсе необязательно было проходить его до конца, чтобы понять это. Сквозь белое видение сверкающих вершин проглядывала злая ухмылка Земли королевы Мод, чье тело, пробитое ледяным колом упокоилось здесь не на век, а лишь притаилось, распростерло сгнившие костлявые руки, принимая в смертельные объятия всех живых, привлеченных сюда случайностью, алчностью, надеждой, долгом. Снег прояснялся, под его бритвенно острой поверхностью проступали впаянные в холод города, дороги, люди. Пребывая уже по ту сторону Крышки, мертвецы желали любоваться мучениями горячей плоти и пластались по кривым поверхностям склонов гор уродливыми, выпотрошенными временем лягушками, скаля неестественно широкие, безгубые рты. Борис потел и дрожал. Ему не было страшно, но присутствие сгинувших тварей — улучшенной породы, отбросов генетических экспериментов, еще одной неудачи человечества взять эволюцию в свои волосатые лапы, — порождало болезненный озноб. Печка работала на полную мощность, и ботинки, казалось, проплавляли в стальной твердости льда резкие отпечатки, пот заливал глаза едкой влагой, а фигуры впереди идущих расплывались за подкрадывающимися к ним упырями. Огонь, только огонь мог спасти их, но коммандер запретил, а Одри издевалась, а этот великий молчун, а еще бледная тень… кого жалеть… себя жалеть не стоит, но и шанса поживиться их душами не следует давать снежным тварям…
Антрацитовая синева расплывалась перед глазами, густея и разжижаясь в такте произносимых слов:
— Что с ним?
— Похоже на лихорадку.
Противные голоса утилизационного консилиума. О, он хорошо помнит гнойные черепа дающих право на жизнь или быструю смерть — и кто похвастает, что ему выпала лучшая судьба? Длинные ряды коек под низким металлическим потолком со связками артритных вен электрических кабелей. Постоянная картина, плаксивое желание чего-то теплого и доброго, но оно умирает у тех, кто обречен жить. Как умирает навек способность к обычным и продолжительным чувствам любви и ненависти, страха и равнодушия, вырождаясь в карнавальные всплески похоти и ярости, выжигающие вокруг себя все живое. Его вынимают брезгливыми руками из пропитанной мочой теплой вони и тщательно осматривают, выискивая ясные указания судьбы, затем в руку немилосердно вгрызаются стальные жала тату, приговаривая к страданиям, и малую силу роняют вновь в жесткую колыбель разрешенной жизни.
— Борис… Борис… Борис… — надоедливый рефрен нового издевательства, забытый ад ничтожества и презрения. Но ты несправедлив к ним, Борис. И они недостойны такого конца — гибели на жалах и жевалах упырей в пустоте невозможности. Ты шел вместе с ними, они шли вместе с тобой. Ты сражался и умирал за них, даже за эту черную стерву, и они сражались и умирали за тебя, даже эта черная стерва. Поздно уходить. Рано уходить. Уходить нужно всем вместе.
— Со мной все в порядке, — вырвал из отчаянной синей тьмы привычную ложь доброго приятельства и верного товарищества.
— У тебя приступ снежной лихорадки. Ты почему, чучело, затемнение отключил? — голос Одри, точка концентрации, кристаллизации любви и ненависти, стремления убить и спасти, спасительная ниточка прочь от взрывающегося динамита страстей к покою чувств, живой урок сдержанности и самоконтроля.
Предплечье укусила стальная пчела, проникла под кожу и принялась возиться в комкообразной массе сведенных судорогой мышц, устраиваясь поудобнее и порождая непереносимую, успокаивающую боль, выдирающую скрюченное тело из сжатого кулака приступа. Темнеющая синева взорвалась режущей хрустальностью нового мира.
— Со мной все в порядке, — упрямо повторил Борис заклятье, от чего ему действительно полегчало, и он безвольно шлепнул ладонью в надоедливую уродливую маску. Маска послушно исчезла, сила подхватила его и поставила вертикально в новый бред и сумасшествие.
Толпящиеся вокруг уроды заслоняли горизонт, но дело было не в них, а именно в горизонте — невероятно далеком и изгибающемся почему-то вверх, пытаясь закуклить безжизненную юдоль, словно бесплодная матка могла породить что-то еще, кроме снежной белизны и ветра. Борис отчаянно тыкал в безымянные фигуры, но они не понимали его, подхватывая под дергающиеся руки и стараясь усадить на коффин, но даже не это пугало, а насмешливая ирония мира, окатившая не банальным и привычным дежа вю, а полностью перекроившей окружающий пейзаж в угоду непроявленных сил, насмешливо оставивших ему память (память?) о рвущихся сквозь ледяную мантию костях здешней земли.
— Где горы? — вопрошал он отчаянно. — Где горы?
Сердце отказывалось втискиваться в новую реальность, оставшись жалким горячим комочком на испещренном кровавыми иероглифами леднике, но кровь еще бежала по инерции сквозь артерии и вены, постепенно замедляя ход и выталкивая Бориса в темноту коффина, где скалилось безглазое и безносое лицо недоделанной куклы, но тут сильный удар обрушился на грудь, тонкое жало вонзилось в пустоту, впрыскивая адреналин и ужасом загоняя дряблый мешок в тактовую жизнь…
Все-таки гор не было.
Колоссальный аммонит окаменел под ядовитым небом, покрылся трещинами и рассыпался в мельчайший песок, уносимый штормовым ветром плотными тучами жалящих ос. Лишь кое-где еще возвышались невысокие ребра-осколки исчезнувшей многокилометровой раковины, да спиральный отпечаток намекал на невозможное эволюционное чудо. Изгибаясь логарифмической кривой к чернеющему центру, поверхность была выщерблена крошечными вмятинами скомканной и разглаженной бумаги. Тонкие пластины вибрировали от резких ударов шквала и рассыпали по равнине заунывный вой древнего горлового пения — реликта замерзших цивилизаций, эфемерного создания, неподвластного времени, наводящего смертную тоску суеты сует. Атмосферные реки вгрызались в отполированный фирн, запускали щупальца в невидимые трещины, зачерпывали мелкую крошку разлагающегося льда, прорисовывая русла и притоки серебристыми и розовыми мазками смертельно раненого солнца. В полном соответствии с иллюзией все новые и новые вихри переваливали через чашу горизонта и обрушивались на звенящий колдовской бубен, вплетая в рев мелодий обертоны присутствия чужаков.
Одри поднялась с колен и повернулась к Фареллу.
— Физически с ним сейчас должно быть все нормально. Но психологически…
— О каких горах он толкует? — вмешался Кирилл.
— О тех, на которые мы упали, — сказал Мартин и, сделав паузу, добавил:
— По его версии вселенной.
— Что значит — "по его версии"? — спросил Фарелл. Команда никогда не отличалась особой нормальностью мышления, да и кто после приютской «корежки» мог считать себя нормальным под Крышкой? Но такое, здесь и теперь…
— Он выпал из последовательности. Перекоммутировал. Дал сбой. Туннелировал из параллельной реальности, — предложил свои версии Мартин.
— А ты специалист по реальности? — съязвил Кирилл.
Мартин невозмутимо щелкнул пальцами.
— Его стоит сейчас о чем-то расспрашивать? — поинтересовался Фарелл.
— Лучше сделать вид, что ничего не произошло, — ответила Одри.
— Вот поэтому я лучше знаю реальность, — заметил Мартин. — Я не умею делать вид.
Голоса прорывались сквозь плотную завесу мира обрывочными, противными звуками, окрашенными неуверенностью, злостью и раздражением. Они вспыхивали в голове ослепляющим смыслом, высвечивая его собственную звенящую пустоту наверное так чувствовал себя сперматозоид после оплодотворения яйцеклетки потеря всякого смысла существования, причем не кажущегося, не воображаемого, а — фундаментально биологического. Но впрыснутый в сердце страх шаг за шагом вырывал из промежутка небытия, вытаскивая в соседнюю реальность сквозь пока еще редкие трещины Ойкумены.
Миг синхронизации был неуловим — ляпуновские такты биологических и физических механизмов совпали, сцепились, принялись в крепкие объятия и потащили на гребне гипостазированной алогической становящейся вечности прочь от пробоины, дефекта мира в бесконечную мерзлоту антарктического дня. Борис вздохнул рафинированный кислород и встал с коффина. Бессмысленные маски пялились на него выпученными моноглазами, и лишь по размерам и меткам можно было выявить в этом остаточном сне разума невысокую Одри, квадратного Фарелла, тощего Кирилла и шкафообразного Мартина, словно карикатурист подбирал столь визуально разношерстную и эксцентричную труппу.
