Общее падение нравов при Директории также, вероятно, было несколько преувеличено стараниями тогдашней оппозиции и позднейших мемуаристов. Нет оснований не доверять комиссару Исполнительной Директории Дюпену, писавшему в прериале VI года: "Нравы не особенно дурны; сохраняется еще общественный стыд, и, несмотря на суровость цензоров, можно сказать, что если теперь меньше церемонности, то, по крайней мере, столько же честности. С некоторых пор проституция стала менее скандальной. Полиция серьезно старается сдерживать ее". Париж того времени - это город балов, опер и маскарадов. Снижение цен на хлеб (начиная с VI года) соседствует с увеличением количества зрелищ, становящихся все более разнообразными; кроме того, падает смертность при сохранении прежних темпов рождаемости. Как выражается маститый французский историк Жак Годшо, "эпоха Директории - время триумфа жизни и господства молодежи", он же отмечает, что "Париж при Директории предлагал... всю гамму развлечений и удовольствий". Ко всему прочему, во времена Директории право голоса имели 6 миллионов из 7,5 миллиона мужчин, в то время как конституция 1791 года давала такое право лишь 4,3 миллиона.
Как бы там ни было, к 1799 году начинает нарастать общественное недовольство Директорией, вызванное отчасти политической оппозицией ряда парижских группировок самого разного идеологического окраса, отчасти экономическими ошибками правительства. Есть и еще одна причина шаткости Директории - уже весной 1797 года на политическую арену выходит армия. Сложившись где-то к 1794 году единой сплоченной профессиональной кастой, воспитанной на революционных принципах (недаром во времена Консулата один из самых сильных центров оппозиции Наполеону будет находиться в армии), а точнее говоря, на революционно маркированных индоевропейских воинских идеалах, армия, тяготеющая - в лице, например, таких генералов, как Бернадот, Журдан и Ожеро, - к неоякобинскому крылу Совета пятисот, начинает открыто протестовать против "прогнившего" порядка, насаждаемого "аристократами" (ругательство вроде русского слова "буржуй" в 1917 году, которым могли обозвать хоть светлейшего князя, хоть матроса второй статьи). В 1795-1798 годах происходит ряд бунтов и военных мятежей, из которых наибольшую известность получил офицерский мятеж в Риме в феврале 1798 года. Париж облетает тост, сказанный на банкете одним высокопоставленным офицером: "За славных генералов Итальянской армии, которые своими талантом и отвагой разгромили внешних врагов Республики, так пусть они как можно быстрее поведут нас против внутренних врагов!" Политический режим Директории готов рухнуть в любую минуту.
II. Пьедестал империи
1. Восемнадцатое брюмера
Когда 16 октября 1799 года до Парижа дошло известие о том, что генерал Бонапарт высадился 9 октября в бухте Сан-Рафаэль близ Фрежюса, город охватило ликование перед великим триумфатором, вернувшимся с героической победою (в действительности настоящими победителями были на тот момент Брюн и Массена). О бывшем члене Конвента Бодене, скоропостижно скончавшемся в те дни, стали поговаривать, что он умер от радости. Муниципальная администрация Понтарлье написала центральной администрации департамента Ду буквально следующее: "Известие о прибытии Бонапарта во Францию так наэлектризовало республиканцев коммуны Понтарлье, что некоторые из них заболели от этого, другие проливали слезы от радости, и всем казалось, что это сон". Тем временем, пока сограждане Бонапарта проливали слезы и заболевали от этого, сам Бонапарт предпочитал действовать.
Случай для решительного натиска на политический Олимп представился очень скоро. Сменивший Ребелля на посту члена Исполнительной Директории Сийес вместе с другим членом Директории и своей "второй тенью" Роже Дюко замыслил осуществить государственный переворот с целью принятия новой конституции, на сей раз за собственным авторством. Поскольку еще два члена Директории - генерал Мулен и бывший министр юстиции эпохи террора Гойе менять существующий порядок совершенно не желали, а Баррас колебался, и, кроме того, была сильна неоякобинская оппозиция в Совете пятисот, Сийесу требовалась шпага. Незадолго до гибели генерала Бартелеми Жубера при Нови 15 августа 1799 года Сийес обратился к последнему с предложением военного переворота, обращался он с тем же самым предложением и к Жану Виктору Моро, однако единомышленника нашел лишь в лице Бонапарта. 9 ноября (18 брюмера) 1799 года этот переворот осуществился. Бонапарт при поддержке генералов Бертье, Мармона и Лефевра взял на себя Совет старейшин (слова будущего императора "Мы - за республику, основанную на полной свободе!" были подкреплены бряцанием разнообразного оружия), а Талейран подкупил Барраса деньгами поставщика Итальянской армии Колло, которые он, впрочем, оставил себе, напугав Барраса видом солдат-ских колонн, открывавшимся из окон Люксембургского дворца.
Переворот 18 брюмера, будто бы осуществленный железной волей Наполеона, при ближайшем рассмотрении выглядит несколько иначе. Во-первых, как уже было замечено, интрига задумывалась гражданскими лицами и осуществлялась первоначально под их контролем. Во-вторых, по свидетельству современников, большая часть функций Наполеона была исполнена его помощниками. Вот, например, приводимое историком умеренно бонапартистской ориентации Альбером Вандалем свидетельство очевидца общения Бонапарта с армией: "Бонапарт на своем вороном горячем коне, с которым ему подчас трудно было справляться, объезжал ряды, бросая солдатам пламенные, воодушевляющие слова, требуя от них клятвы в верности, обещая вернуть униженной республике ее блеск и величие. Оратор он был неважный, порой он останавливался, не находя слова, но Бертье, все время державшийся возле него, моментально ловил нить и доканчивал фразу с громовыми раскатами голоса, и солдаты, наэлектризованные видом непобедимого вождя, все-таки приходили в восторг". В Совете старейшин Бонапарта постигла полная неудача. Однокашник и секретарь Бонапарта Бурьенн, человек умный, проницательный и желчно-саркастичный, вспоминал: "Вторжение Бонапарта было грубым и резким, что вселило в меня мрачные предчувствия относительно содержания его выступления. Вопросы председателя были быстрыми, четкими и ясными. Трудно представить себе что-либо более путаное и бессодержательное, чем двусмысленные и сбивчивые ответы Бонапарта. Он бессвязно говорил о вулканах, глухих брожениях, победах, попранной конституции, он вменял присутствующим в вину даже переворот 18 фрюктидора, главным инициатором и вдохновителем которого сам же и являлся. Он разыгрывал полнейшую неосведомленность, включая даже тот факт, что Совет старейшин призвал его на защиту Отечества. Я обратил внимание на неблагоприятное впечатление, которое эта болтовня произвела на членов собрания, а также на растущее замешательство Бонапарта, и шепнул ему, дергая за полу сюртука: "Уходите, генерал, вы сами не знаете, что говорите".
Однако еще хуже пришлось Бонапарту в Совете пятисот - там его просто побили (Люсьен потом с упоением рассказывал о предательских кинжалах заговорщиков, на самом же деле все свелось к банальному мордобою, наподобие того, какой мы не раз имели счастье лицезреть во время прямых трансляций заседаний Государственной думы). Председательствовавший в Совете Люсьен заплакал, поскольку ему сделалось дурно; выйдя из зала, Бонапарт, бледный как полотно, попытался обратиться с речью к солдатам, но упал в обморок и свалился с лошади. Разъяренные депутаты собрались было объявить героя Египетской экспедиции вне закона, но тут ситуацию спас Мюрат, который зычно приказал своим гренадерам: "Вышвырните-ка мне всю эту компанию вон!" Рослые гренадеры подхватили депутатов - кого за шкирку, кого под мышку, кого вообще взяли на руки - и вынесли их из зала заседания; зрители же, бывшие на трибунах, сами повыскакивали из окон и бросились врассыпную между деревьев прилегающего парка. После таких радикальных мер законодательным органам Франции ничего не оставалось, как провозгласить власть трех консулов: Бонапарта, Сийеса и Роже Дюко (последних двоих вскоре сменили Камбасерес и Лебрён). Член Совета пятисот Люсьен Бонапарт 19 брюмера взял шпагу и публично поклялся пронзить ею собственного брата, если тот станет тираном. Историки до сих пор бьются над загадкой, почему он этого не сделал. Алексис Токвиль назвал переворот 18 брюмера "одним из самых дилетантски спланированных и бездарно совершённых переворотов, какой только можно себе вообразить".
