Он взял со скамейки свой полушубок и стал одеваться. Баженова подбежала к нему.

– Уходишь?! Да ты в уме! После такого… И снова в ночь…

Цагеридзе пристукнул кулаком по столу, крикнул тоном приказа:

– Назад! А ну, сейчас же снять полушубок! Герой!

Михаил посмотрел на него через плечо, свистнул:

– Фью! Направо марш! Смирно-о! Не выйдет. Отслужил я действительную. – И мягко рукой отстранил Баженову. – Что, замерзну, думаешь? Не бойся! С Федосьей не замерз, а одного Мишку и вовсе сам черт не возьмет.

Он с нарочитой развязностью широко распахнул дверь и громко захлопнул ее за собой.

Утро наступило еще более морозное, чем прошедшая ночь. Не обогрело и к полудню. По-прежнему сеялись сверху мелкие льдистые блестки куржака, мерцали радужными огоньками. Как догорающие факелы, тускло светились в небе сразу три солнца – два ложных и одно настоящее. Таежные дали терялись в серой мгле. Ингутский перевал едва обозначался нерезкой, волнистой линией.

Зябко кутаясь в доху, Цагеридзе стоял на высоком крутом берегу Читаута. Река в изломанных пирамидах торосов, узкий, длинный остров посреди нее в заросли густых тальников, мохнатых от инея, – все было завеяно, засыпано плотными сугробами снега.

Откосы берега, хотя и очень крутые, казались все же удобными для того, чтобы спуститься напрямую, без дороги, к реке. Цагеридзе потыкал палкой в хрусткую корочку снега, спросил стоящих рядом с ним Баженову и бухгалтера Василия Петровича.

– Можно туда? К миллиону.

Баженова сдернула рукавичку, подула в кулак.

– Что вы! Здесь? Никак нельзя.

Василий Петрович пнул ногой короткий обрубок бревна. Он, кувыркаясь, покатился вниз.

– Ежели этак вот, почему же нельзя? Ступай себе. Только зачем?

– Посмотреть, – сказал Цагеридзе.

– Посмотреть!.. Хрен один. Видимость одинаковая. Что отсюдова, что и тама.

Голос у него был жесткий, резкий, говорил он отрывисто, коротко, словно диктовал распоряжение машинистке. Баженова поспешила смягчить слова бухгалтера. Объяснила:

– Крутизна. Осыпи сильные. Под снегом гальку не видно, а чуть ступи – все поползет. Ну и там-то, внизу, действительно, тоже ничего не поймете, все бревна с головой в лед вморожены, а поверху, сами глядите, вон какие сугробы наметаны.

– Да, но как же, не разобравшись заранее где и что, мы станем спасать этот лес? – возразил Цагеридзе.

Василий Петрович передернул плечами, и неподвязанные наушники большой, собачьего меха шапки зашевелились, как крылья у птицы, готовящейся взлететь. Обветренные губы дернулись в презрительной усмешке.

– Не спасать, а списать, – продиктовал он. И вдруг фыркнул, давясь коротким смехом: – Разница – буквочка! Одна только. Стоимость буквочки «и» мильён, буквочки «а» – два мильёна. Потому как в спасение надо вложить еще мильён. А все получится холера одна – весной унесет в море. Ну-тка! Еще глядеть будете? У меня крестец простуженный, мороз – стоять здесь не могу более.

Он повернулся и пошел к поселку, шмыгая большими подшитыми валенками, горбя спину, туго обтянутую ватной стеганкой. Вокруг шеи у него хомутом круглился толстенный, домашней вязки шерстяной шарф, весь, как и стеганка, в белых льдистых иголочках.

– Как все это нужно понимать, Мария? – спросил Цагеридзе, глядя вслед Василию Петровичу. Тот шел, прибавляя шагу, размахивая длинными руками в шубных рукавицах. – Вы можете мне объяснить?

– Вы все время спрашиваете! – Баженова дунула, и белое облачко пара повисло в воздухе.

– Когда человек чего-то не понимает, но очень хочет понять, он непременно спрашивает.

– Но почему вы спрашиваете меня?

– Я спрашиваю знающих. Если бы я сам все знал и понимал, я бы не спрашивал. Зачем знающему человеку спрашивать других? Вы мне вопросов не задаете, значит, вы все знаете. Вот я и прошу вас ответить.

– Николай Григорьевич, но вы… удивительный человек. Если вы будете так держаться со всеми, вас будут считать, ну… просто…

– Дураком?

– Ну… н-нет… Но каким-то… странным.

– Странным? Этого я не боюсь. Дураком – было бы хуже. Скажите, а чего мне стесняться своего незнания? Почему мне не спрашивать других? Разве лучше разыгрывать из себя мудреца, но делать глупости? Или зачем все время в разговоре уходить в сторону, как это делаете вы?

– Но я просто не знаю, что вам сказать!

– Не говорите только, что сейчас сильный мороз, – это уже сказал Василий Петрович. И потом, я сам вижу, как вы дрожите. Идемте в тепло. Ломать свои ноги, пусть даже одну деревянную, я не хочу и спускаться к реке не стану. Поверю бухгалтеру на слово, что буквочка «а» стоит вдвое дороже буквочки «и».

Он посторонился. Баженова пошла по следу, промятому в снежных сугробах Василием Петровичем. Оглянулась на ковыляющего за ней Цагеридзе. Он костыли свои оставил дома, ступал, опираясь только на толстую, с резиновым наконечником палку.

– Василий Петрович очень честный человек, – сказала Баженова через плечо. – А вы, наверно, от меня добивались о нем другого отзыва.

Цагеридзе с трудом поспевал за Баженовой. Переговариваться, спорить на ходу ему было трудно. Да, впрочем, пожалуй, и действительно так: Василий Петрович не понравился Цагеридзе с первого взгляда. Что скрывать? Настойчиво же спрашивая Баженову, он только хотел прочнее закрепить сложившуюся уверенность в том, что бухгалтер, по-видимому, одного поля ягода с прежним начальником. Рыхлое красное лицо, припухшие, отечные веки и нижняя губа, все время отвисающая и словно бы стремящаяся вывернуться наизнанку, разве это не признаки горького пьяницы?

Еще утром, когда Василий Петрович явился на квартиру к Баженовой и, назвав себя, попрекнул Цагеридзе – почему он не заехал прямо к нему, ждали ведь, – Цагеридзе подумал: «Да, кажется, ждали, и с бутылкой». Он спросил: «А почему вы меня ждали? Лучше было просто сказать Павлику, где приготовлена для меня квартира». Василий Петрович ответил: «Квартиры еще нет. Готовят. А ждал – как главное лицо. Это вы и я – оба». Вообще, последнее было, конечно, верно, однако слушать это было неприятно. И в приложении к себе и к бухгалтеру. Главные лица! Цагеридзе не сдержался: «Вы – главное лицо! А в том, что лес заморожен, тоже главное?» Василий Петрович сказал равнодушно: «Нет. Стихийное бедствие. Форс-мажор. А финансы у меня всегда в порядке». Цагеридзе усомнился, как могут быть в порядке финансы, если во льду заморожено леса больше чем на миллион рублей. Василий Петрович снисходительно разъяснил, что надо уметь. Он не прибавил, что именно надо уметь. А Цагеридзе брезгливо подумал: «Жульничать, что ли?»

Так, отчужденные, взаимно не проникшись симпатией, они пошли и к реке. Впрочем, Василий Петрович сразу объявил, что это зряшное и чепуховое дело, но слишком упорствовать не стал. Цагеридзе не мог себе представить, как можно приступить к обязанностям начальника рейда не с самого главного. Ведь не бумажки же начать перелистывать в конторе! Баженова с ними пошла без приглашения, просто оделась и пошла. И это Цагеридзе понравилось. Понравилось ему и то, что ночью Баженова заботливо ухаживала за Феней, которая, сперва заснув ровно и глубоко, потом все время металась в постели, стонала и плакала. И хотя еще по-прежнему раздражало либо искусственно-ласковое, либо сдержанно-злое обращение Баженовой с матерью, в общем, к этой не очень понятной женщине Цагеридзе все же чувствовал душевное расположение. С ней он мог и хотел бы говорить обо всем запросто, доверительно. К бухгалтеру же душа не лежала никак.

В контору вошли порознь. Цагеридзе – последним, значительно отстав от своих спутников. Он простучал заколяневшими на морозе валенками по некрашеному полу темного коридора, по сторонам которого виднелись картонные таблички «Расч. часть», «Произв. отдел», «Красн. уголок» («Ага, вот тут я и был вчера!»), миновал полукруглое окошко с дугообразной надписью над ним «Касса» и уперся в единственную покрашенную охрой дверь – «Нач. рейда», за которой железно пощелкивала пишущая машинка.