– Пора вставать? – говорит. – Я не слышала будильника…

Он похлопывает ее по щекам.

– Проснись, Соланж. Мне нужна твоя помощь. В моем кабинете раненый, надо сходить за кровью.

В этот момент она как раз обнаруживает в моих руках направленный ей прямо в грудь пистолет. Но эта женщина меня потрясла. Не сказала ни слова, не вскрикнула, не задала вопросов. Оказалась здорово на высоте. Классная баба. Внезапно она совершенно проснулась, откинула одеяло и вскочила на ноги.

– Одежду, – говорит. – В ванной.

– Пока ее муж ходил за ней, она стояла передо мной совершенно голая. Ей было на это наплевать. Как и на мою пушку. Смотрела на меня, как на сына, и из нас двоих я чувствовал себя более неловко, чем она.

– Пожалуйста, – говорит она мне, – не разбудите детей…

– Не засоряйте мне мозги вашими сосунками, – отвечаю.

Я вложил в эти слова все свое красноречие. Если бы она погладила меня по головке, я бы разревелся. От раздражения.

К счастью, она этого не сделала. Тем временем муж вернулся с вещами и стал их передавать ей по очереди. Она оделась очень быстро, не проявляя суеты, ловко, спокойно и умело. Надела только большие трусы, пуловер и брюки. Бюстгальтер и чулки отбросила в сторону. Я и не знал, как это красиво, когда женщина одевается. Затем сунула голые ноги в туфли, взбила волосы, взяла с туалетного столика очки и нацепила на нос. Это ее совершенно преобразило. Она вдруг стала похожа на серьезную училку.

Тем временем лекарь проинструктировал ее, что делать: «Дежурная аптека у Дютура. Спросишь группу "А", резус положительный. Три бутылки. Они в холодильнике».

Я перехватил ее у входной двери.

– Конечно, вы можете предупредить полицию. Но ведь и я могу слинять с одним из ваших сосунков, самым младшим, для примера.

Та только пожала плечами.

Уже через четверть часа она вернулась. Это время я весьма интересно провел с милейшим доктором. Он несколько раз просил не будить детей, вытащил свой врачебный чемодан, надел стерильные перчатки. Мне пришлось также принять меры и потрясти его казну, чтобы он окончательно успокоился. Ведь когда у тебя нет бабок, сразу становится легче на душе. Тогда и двери можно оставлять открытыми.

Идея потрясти его пришла мне в голову, когда он открывал шкаф, чтобы взять свои причиндалы. Ведь этому сквалыге пришлось вытащить ключи. И тут я вспомнил систему запоров на его двери, и меня словно озарило. Кроме того, я подумал о том, что будет с нами – мной и Пьеро, ведь нам придется где-то прятаться, пока он поправится. Значит, направляю на лекаря свою пушку и спрашиваю: «Сколько у вас дома бабок?» Грожу ему, что если стану стрелять, то могу здорово напугать его деток. Итак, усек он, что меня интересует? Есть ли в доме наличные?

Этот мудак Лорага преглупо среагировал.

– Мне очень жаль, – заблеял он, как козел, стараясь казаться искренним. – В доме нет ни гроша!

Но я уже все понял и поэтому спрашиваю его, не собирается ли он надо мной посмеяться.

Представьте, сей камикадзе продолжает стоять на своем и все более запутывается в объяснениях. «Уверяю вас, – говорит, – я как раз взял в банке тридцать тысяч перед уик-эндом, и мы все вчера прокутили в ресторане, в довольно похабном заведении какого-то эмигранта из Алжира». Ну, мне только не хватает, чтобы он перечислил, что они ели, и услышать попурри из рассказанных анекдотов. Я уже представлял себе жен этих экскулапов, покуривающих «Пэл-Мэл», в облаках дыма.

В общем, я стал пятиться в сторону детской.

– Стойте! – орет.

Смотрю, он с искаженным лицом, в ярости бросается к столу и наклоняется над ящиком.

Не спускаю с него глаз на случай, если ему придет в голову вытащить пистолет или газовую гранату. При этом с ужасом констатирую, что способен запросто выстрелить и убить человека. Конечно, не хладнокровно, но под влиянием страха попасть в тюрьму.

Однако он вытаскивает лишь бумажник, из которого слишком поспешно для честного человека достает две купюры по 10 тысяч и бросает на стол.

– Вот все, что у меня есть!..

– Минуточку, – говорю, видя, что он спешит спрятать кошелек.

Нет, честное слово, он принимает меня за фраера! Ничего не поделаешь, придется заняться самообслуживанием. В бумажнике еще 8 билетов такого же достоинства да всякая мелочь. То есть сто кусков. Конечно, он в ярости.

– Бери, бери, мелочевка, – плюется он сквозь зубы.

Я взял девять штук, а десятую бросил ему в харю.

– Это твой гонорар. Без вычетов!'

Тот все же наклоняется, чтобы подобрать деньги. Ну чистая падаль этот лекарь! Теперь надо быть с ним поосторожнее. Такие типы способны на все. Ради денег, а не чего-нибудь другого.

Вернувшись с бутылками, его бабенка первое, что спрашивает: «Дети спят?» Еле сдерживаю желание, чтобы не сходить за ними, вытащить из постелек пинками под зад и показать им окровавленное брюхо моего друга – такого они по телику не увидят. Но воздерживаюсь, ибо сеанс разделки туши начался.

Они прицепили бутылку над диваном, а шланг ввели в вену Пьеро. Затем она сделала ему укол, чтобы не орал, и лекарь начал рыться в пузе в поисках пули. Жена передавала ему инструменты. Пьеро спал, как младенец. Ему было хорошо. Меня же мутило от запаха крови. По этой причине я всегда отказывался быть донором. Чтобы не облевать стены и портрет мадам Лорага, которая наблюдала за мной недобрым глазом, я отвернулся.

– На кухне есть виски, – предлагает она.

– Нет, спасибо, – отвечаю.

Лорага вытаскивает пулю. Беру ее и кладу в карман.

– А как его яйца? – спрашиваю. – Он переживал за них.

– Там все в порядке. Только левое яичко слегка поцарапано. Я наложу шов. Ему здорово повезло. Еще сантиметр, и от его мошонки ничего бы не осталось. Хорошо, что не затронута и феморальная артерия.

Послушать его, так наш Пьер настоящий везунчик. Из золотой молодежи…

Пришлось зашить рану, наложить повязку. Только когда все было закончено, я заметил, что рассвело.

– Как только он проснется, чтобы духу вашего тут не было, – говорит лекарь. А жена его, закурив, отправилась приготовить кофе.

Через кухонное окно слышно, как работают сборщики мусора и хлопают двери. Кофе был светлый, с цикорием. Тем временем в соседней комнате раздался смех. «Дети, – объявляет мамаша. – Сейчас они придут сюда». И с беспокойством посматривает в мою сторону.

Я сунул револьвер в карман, а она дрожащей рукой протянула мне пирожное.

Появились сосунки и уставились на меня еще заспанными глазами. «Поздоровайтесь», – приказывает мамочка, и они говорят «здравствуйте» и подают руки, как их обучали делать в таких случаях.

– Как тебя зовут? – спрашивает младшая, лет пяти, наверное.

Пирожное застревает у меня в горле. Чувствую себя полным мудилой. За меня отвечает мать. «Это гангстер», – говорит.

Девчушка приходит в восторг. Мальчик же, лет семи, ведет себя иначе. С видом бывалого человека он скептически посматривает на меня. Его, мол, на мякине не проведешь!

– На гангстера, – говорит, – он не похож.

– Почему? – спрашивает мать.

– Гангстер внушает страх, и он обычно толстый. И еще: у него должен быть револьвер.

– Он у него есть.

Я просто не знал, что делать – начать хохотать или наподдать этому сопляку. А еще я испытывал более смутное, но явное желание остаться тут, на этой кухне, с салфетными кольцами, на одном из которых будет написано мое имя.

– Тогда вытаскивай-ка револьвер! – приказывает малыш.

Исполняю. Тот в полном отпаде, особенно когда я сую дуло ему в пузо.

Мать продолжает лыбиться. Эта улыбка начинает действовать мне на нервы, как и ее доброта, ее вежливость, вся эта атмосфера на кухне. Задрав его пижамную куртку, я прижимаю дуло к телу.

– Руки вверх! Иначе – стреляю!

Тот радостно, словно убогий, задирает руки. Мать тоже смеется.

– А чего вы все время улыбаетесь? – спрашиваю. – У вас это так заведено?