- Ну, так уж и весь день. Понимаешь, я позвонил ей сказать, чтобы прислала за своей папкой, а она говорит, сама зайду, погляжу на вас, очень, говорит, по Замине соскучилась.

- Ну, нет, мне с ней рассиживаться недосуг, мне обед надо готовить, мальчики в два часа из школы придут.

- Посидишь немного, выпьешь чаю с нами, а потом пойдешь. У нас с ней разговор.

- Заговорит она тебя, - сказала Замина. - И опять расстроит, как всегда. Придет и выплеснет на тебя все свое горе, ах, бедный-несчастный отец, ах, подлый Керимли, я же знаю.

- И после паузы: - Я заклинаю тебя нашими детьми, не вмешивайся ни во что. Пусть сами разбираются в своих интригах. Если с тобой что-нибудь стрясется, никто не позаботится о моих детях.

- Что ты такое говоришь? - спросил больной, немного удивленно, однако, нервничая. - Что со мной может стрястись?

- Я не хочу, чтобы ты нервничал по пустякам, - упрямо сказала Замина. Марк Георгиевич сказал, что ты должен беречься. Думай о своем здоровье!

Больной понял, что надо немедленно менять тему, ибо нет таких аргументов, с помощью которых можно убедить жену и мать, что на свете есть вещи поважнее интересов ее семьи. К тому же, ведь натерпелась она, бедная, за время его болезни, синие круги под глазами, руки дрожат, когда волнуется.

- Что ещё сказал Марк Георгиевич? - спросил он, улыбаясь примирительно.

- Ты отлично знаешь, что он сказал! Что все, слава богу, позади. Что еще денька два-три и, если температура будет нормальной, можно выходить на улицу. Что тебе нужен воздух, нужно движение. - Замина подошла к нему сзади и погладила по волосам. - Если б ты слушался меня, то никогда бы не болел.

Больной взял руку жены, поднес к губам и поцеловал в ладонь, в нос ему ударил едкий запах лука. Потом, подняв голову, посмотрел на улыбающуюся Замину, которая все еще стояла у него за спиной, и сказал:

- Сделай доброе дело, а?

- Какое?

- Отыщи мне наш старый семейный альбом.

Замина подошла к книжному шкафу, открыла нижнюю дверцу, достала большой синий альбом, рукавом обмахнула пыль с бархатного переплета и положила на столик перед мужем. И пошла на кухню. Больной взял альбом себе на колени и стал перелистывать его. Что-то неестественное, как показалось ему, в том, что люди по прихоти могут доставать из темных ящиков альбомы и смотреть или, того лучше, показывать друг другу фотографии дорогих усопших. Смерть - это таинство, и человек, уходя из жизни, должен уходить весь и навсегда, пусть облик его остается только в памяти, в мечтах, грезах, тогда будет и тоска по нем, и боль, и жажда несбыточной встречи; если же можно извлечь из темного угла семейный альбом и за вечерним чаем разглядывать лица умерших, или, того лучше, слушать магнитофонную запись его голоса, то это, бесспорно, наносит ущерб и таинству смерти, и святости памяти об усопшем, такому тонкому и драгоценному человеческому чувству. Так думал больной, перелистывая альбом и краем глаза фиксируя знакомьте фотографии живых и мертвых, пока не нашел, наконец, старую фотографию Сади Эфенди, вклеенную в пожелтевший картон с рельефным рисунком по углам. Сади Эфенди на фотографии в бухарской папахе, в шубе нараспашку, в распахе виднеется строгий томный галстук, на безымянном пальце покоящейся на колене левой руки - кольцо с крупным бриллиантом.

И, господи, этот взгляд в глаза и в сердце, горестно улыбчивый, всепроникающий взгляд поэта, творца... Краткий миг, обернувшийся вечностью... Страшно подумать, сколько лет после человека живет мгновенное выражение его лица и сколько еще проживет, отчужденное от него самого, неизменное, как горы и моря, как любовь и ненависть...

Больной вдруг затосковал, закрыл альбом, откинулся в кресле и посидел так с закрытыми глазами.

Ему вспомнился странный сон, приснившийся дня три-четыре тому назад. Он не мог заснуть с вечера, выпил снотворное, проснулся, совершенно выспавшись, взглянул на часы, оказалось, что он спал всего полчаса, и за полчаса увидел во сне старого, облезлого волка.

Не птицу, не собаку, не кошку, не лошадь, наконец, что не раз видел наяву, а именно волка, которого никогда не видел, даже в зоопарке.

Однажды, когда мальчики были маленькими, больной водил их в зоопарк, где они смотрели самых редких зверей, смеялись проделкам обезьян и удивлялись заморским птицам, но волка, обыкновенного серого волка так и не увидели, волчья клетка с толстыми заржавелыми прутьями была пуста.

Больной остановил одного из служителей зоопарка и спросил, почему нет волка, и услышал в ответ длинную житейскую историю, пожилой служитель оказался человеком разговорчивым.

- В этой клетке, брат, жил старый, матерый волчище, - рассказал он. Обидчив был очень, цыкну, бывало, на него, он забьется в угол и сидит там, и есть отказывается, вот как. Женщина тут одна помешанная кормить его ходила. Помереть мне, брат, если вру, зверь такое вытворял, как завидит ее, ну, будто матушку свою родную узрел... Она не то чтобы совсем дурочка была, и с лица, и с тела в порядке, аккуратная... Слыхали, наверно, был в нашем городе известный миллионер по прозвищу Рваный Джаби, так вот она, говорят, в любовницах у него состояла, и как прогнал он ее от себя, так она умом маленько тронулась. Так я слышал, за что купил, за то и продаю, а если что не правда - грех на том, кто соврал. Стало быть, брат, приходила сюда эта женщина и кормила с рук зверя. Недавно эта женщина померла. А зверь с ума сбрендил, взбесился, одним словом! Совсем перестал есть, по ночам все на звезды выл, жуть! Ну, что тебе голову морочить, впрыснули мы ему что положено, усыпили на веки вечные. Нельзя же бешеного держать! Вот и стоит его клетка пустая до нового постояльца...

И, одно к одному, вспомнился больному сон Темира в ночь смерти Зульфугара-киши, про который ему Махмуд рассказал, и больной подумал, не тот ли самый волк, что и Темиру. ему приснился?..

Ну, хватит бредней, оборвал себя больной, не сегодня-завтра надо выйти на воздух, чем штаны просиживать в этом кресле, травить себя никотином и всяким бредом, лучше уж по бульвару пошляться, воздуха глотнуть, в тысячу раз полезнее. Отчего бы, собственно, и не присниться волку? И волк может человеку присниться, и вурдалак даже, что в этом особенного.

Ей-ей, узнай кто, что седой уже мужчина, почтенный отец семейства, бросив, все свои дела, сидит и размышляет о приснившейся ему нечисти, подумает - не иначе, как умом тронулся малый. И будет прав!..

Больной оттолкнул от себя семейный альбом и крикнул в сторону кухни:

- Женушка, чаю стакан мне, да покрепче!

- Чего?

- Чаю, чаю, чаю!..

После ухода Салимы-ханум в комнате долго еще стоял резкий запах румян и пудры, а в ушах - густой, хриплый то ли смех, то ли плач.

Проводив ее, мы с женой переглянулись, Замина вздохнула с облегчением и стала убирать со стола чайную посуду и остатки яблочного пирога.

- Не знаю, как ты, а я дня два после ее визита в себя прийти не могу, сказала она мне.

- Ну, что уж теперь об этом говорить, - отозвался я и закашлялся, в горле у меня першило. Салима-ханум, курила, не переставая, и дым стоял коромыслом.

Замина укутала меня шерстяным платком и настежь открыла дверь на балконе.

- Ну и дымит же она! Как паровоз! - ворчала Замина. - Чтобы женщина, да так курила! И не вспомнила, что в доме больной... Но, поди ж ты, нас с тобой здоровей!...

Я посмотрел в открытую дверь, погода была ясная, солнечная. И мне пришло в голову, что нечего выжидать, я сейчас же выйду и прогуляюсь на свежем воздухе.

- Замина, а что если мне выйти пройтись, подышать свежим воздухом? Погода отличная, а?

От неожиданности Замина даже поднос поставила на стол, вместо того, чтобы нести его на кухню.

- Шутишь, что ли? - спросила она.

- Серьезно. Температуры уже три дня как нету? Нету. Что тебе Марк Георгиевич сказал? Чтобы я не рассиживался дома, выходил на свежий воздух, много двигался. Не так?