– Что вы сделали?

Анна прекрасно знала, что за шесть лет, проведенных Паниной в лечебнице, она не сказала ни слова. Вяземская и не ожидала ответа: хотя бы жеста, знака, – чего угодно.

Панина убрала ладони со стекла и взялась за отвороты больничной куртки. Рывком распахнула мешковатую темно-синюю одежду, обнажив верхнюю часть тела.

– О Боже!

Лиза была худоватой – Вяземская отчетливо видела каждое ребро и выступающую грудину – но грудь ее выглядела налитой и упругой. Темно-коричневые соски затвердели и набухли, однако вовсе не от холода.

Бледная кожа с просвечивающими венами не съежилась и не была покрыта пупырышками – напротив, она напоминала тающее масло; Вяземской показалось, будто она через стекло ощущает этот сладострастный жар.

Поперек гладкого живота тянулись три параллельных кровоточащих царапины, три такие же продольные царапины пролегли между грудей.

– Лиза!

Вяземская вдруг поняла, что впервые назвала пациентку по имени.

Панина закрыла глаза, запахнула куртку и крепко обняла себя обеими руками.

Должно быть, расцарапанную кожу сильно саднило, но «безумной Лизе» это доставляло удовольствие. Она улыбнулась и облизнула губы. На шее и лице проступили багровые пятна – предвестники сексуального наслаждения.

«Что с ней происходит? Наверное, она представляет, как ее обнимает мужчина? Кто он?».

Панина молчала. Да и не собиралась отвечать. Она оставалась для всех загадкой – вот уже шесть лет.

Лиза отступила вглубь бокса и села на полку, привинченную к стене. Тело ее сотрясала мелкая дрожь.

– Вы хотели причинить себе вред? Напрасно. В таком случае мне придется надеть на вас смирительную рубашку.

Лиза покачала головой и легла на спину. Она сдавила свое тело в объятиях и, подтянув колени к животу, издала громкий вздох.

Вяземская не услышала его – скорее, почувствовала. Ощутила всем телом энергию мощного и почти беззвучного оргазма. Толстый плексиглас на этот раз не был преградой.

– Панина?

Пациентка не отвечала. Она обмякла. Левая нога медленно разогнулась и коснулась пола.

Анна повернулась к санитарке.

– Ничего страшного. Пойдем.

Они дошли до конца коридора. Вяземская заперла за собой решетку.

– На завтрак, в чай – полграмма аминазина. Пусть уснет. Я хочу осмотреть ее и обработать повреждения.

Валентина с облегчением кивнула:

– Хорошо, Анна Сергеевна.

За окном занимался рассвет. По коридору бродили дрожащие синеватые тени. Свет настольной лампы померк и стал не таким ярким.

Вяземская сидела за столом и читала историю болезни, пытаясь найти новые, ранее ускользнувшие от ее внимания подробности.

Врач, в чьем ведении находилось женское боксовое отделение, уволился пару месяцев назад. Профессор Покровский временно поручил Анне присматривать за его единственной обитательницей, полагая, что это будет нетрудно.

«Панина Елизавета Андреевна», – значилось на обложке истории. И рядом – три вопросительных знака. Далее – «год рождения – 1975». И снова – вопросительные знаки.

Достоверным было только одно: в 1998-ом году Панина вышла замуж, но прожила в браке очень недолго. Точнее, недолго прожил ее муж. «Безумная Лиза» изрезала его бритвой – так, что окровавленные куски плоти валялись, разбросанные по всему супружескому ложу.

Она не сопротивлялась, когда ее привезли в институт и поместили в третий бокс. Она находилась в ступоре и не отвечала на вопросы.

Через четыре месяца лечащий врач решил, что Панину можно перевести в общую палату. Это было роковой ошибкой. Лиза набросилась на первую же попавшуюся женщину: выдавила пальцем глаз и вцепилась зубами в лицо.

Санитары били ее чем попало, пытаясь оттащить от жертвы, но сумели справиться лишь тогда, когда Панина выплюнула на пол изжеванное ухо.

Моментальный и совершенно непредсказуемый переход из полного покоя в состояние неконтролируемой агрессии напугал даже видавших всякие виды психиатров. На обложке истории болезни появился красный треугольник – условный знак, свидетельствующий о крайней опасности больной.

В настоящее время в институте имени Сербского содержалось восемь таких пациентов, и только одна из них была женщиной. Панина Елизавета Андреевна.

Она не шла на контакт и за последние шесть лет не произнесла ни слова. Она не поддавалась внушению, не реагировала на просьбы и уговоры. Если бы Вяземская сочла уместной аналогию с животным миром, то сравнила бы Панину с дикой кошкой, не пригодной к дрессировке.

На пантеру не действуют ни ласки, ни угрозы. Ее нельзя подчинить своей воле – можно только убить. «Безумная Лиза» была из этой редкой породы. И Анна ни на секунду не забывала, что Панина смертельно опасна.

Странные царапины не давали покоя. Вяземская решила, что после лекции обязательно осмотрит их повнимательнее. К тому времени Панина должна уснуть. Анна думала, что дозировка аминазина подобрана правильно, и ничего страшного не случится.

Во всяком случае, так ей казалось.

Рюмин знал только одну категорию людей, которым нравилось ходить в судебные морги. Это были сами судебные медики, да и то – далеко не все. По сути, вся судмедэкспертиза (как, наверное, и любое другое дело) держалась на энтузиастах, одержимых профессией.

Для оперативника из отдела по расследованию убийств регулярные визиты в морг были неотъемлемой частью работы – зачастую тело жертвы могло поведать о преступнике куда больше, нежели бестолковый или запуганный свидетель.

Рюмин прекрасно это понимал и никогда не пренебрегал сотрудничеством с экспертом, но привыкнуть к особой атмосфере патологоанатомического отделения так и не смог: не сумел достичь той степени отрешенности, когда труп воспринимается не как мертвый человек, а как объект исследования.

Тело девушки отправили в морг при Спасо-Перовском госпитале Мира и Милосердия, и капитан был этим доволен. В госпитале работала кафедра судебной медицины одного из московских медицинских институтов, и Рюмин по собственному опыту знал, что специалисты там подобрались самого высокого уровня.

Без пяти девять он подошел к стоявшему меж толстых старых лип двухэтажному зданию, облицованному голубой кафельной плиткой. Не торопясь, наслаждаясь утренней свежестью и чистым (насколько это возможно в Новогиреево) воздухом, капитан выкурил сигарету. Затем достал круглую красную коробочку с вьетнамским бальзамом «Звездочка», припасенным специально для подобных случаев, и помазал верхнюю губу. Под ноздрями защипало, зато теперь Рюмин не чувствовал ничего, кроме ядреного запаха ментола, холодившего и обжигавшего одновременно.

Капитан вошел в здание и поднялся на второй этаж, в ординаторскую. Здесь, как всегда, было оживленно. Невысокий пожилой толстячок с кудрявой прядью иссиня-черных, наверняка крашеных волос, не в силах сдержать бьющую через край энергию, бегал по кабинету и, размахивая руками, кричал:

– Вы только взгляните на этот препарат, коллеги! Какие замечательные петехиальные кровоизлияния! Я настоятельно рекомендую, чтобы его включили в учебные пособия! Более наглядного препарата я еще не встречал. А уж я-то, – он поднял короткий толстый палец, – видел в этой жизни всякое, и только…

– …природная скромность не позволяет вам утверждать, что вы видели в этой жизни все! – закончил за него Рюмин. – Здравствуйте, Вартан Гургенович!

Профессор Заселян застыл с предметным стеклышком в руке и некоторое время внимательно рассматривал капитана. Потом, придав голосу елейность, а лицу – благообразность, ответил:

– Здравствуйте, Сергей Петрович! Вы к нам – самотеком? На процедуру аутопсии, так сказать, или за какой другой надобностью?

– За другой, Вартан Гургенович.

– Простите, сразу не понял. Обычно тела, находящиеся в таком плачевном состоянии, к нам доставляют в горизонтальном положении.

– Не обращайте внимания, – отмахнулся Рюмин. – Это – маскировка. Оперативная хитрость. Потребовалось на время скрыть благородные черты лица и прикинуться избитым.