-- Черешня!

-- Что? -- переспросила Нино.

-- Старая черешня, -- повторила я и, глядя на нее, засмеялась. -- Она застит свет в моей комнате, а вы каждое лето пускаете отдыхающих. Вам придется ее спилить.

-- Это не ваша комната, -- ответила Нино, вздрогнув. -- Это комната моего сына.

-- Я уеду завтра...

По дороге к морю меня догнал Егор. Мы заговорили точно так же, как раньше, пока между нами не встала ночь. Он рассказывал, как старуха по воскресеньям ездила в Ласточкино Гнездо, а потом состарилась и перестала ездить, но до сих пор хранит расписание катеров.

От тепла небо казалось мягким, бледно-синим. Его синева не резала глаз. Мы спускались с горы, и иногда из-за поворотов открывался вид на море. Море, напротив, казалось глубоко-синим, как будто бы с неба вся синева перетекла в него и осела на дне. Иногда по поверхности пробегали белые гребешки, это означало, что поднимается шторм.

За одним из поворотов показалась школа, обнесенная чугунной оградой. Школа стояла на холме, на самой его вершине, и ограда, скорее, окружала не школу, а основание холма. Перед входом почти у самого крыльца росли три сосны. Одна из них погибла. Ее иглы стали бурыми и густо засыпали ступеньки.

Мы прошлись по пустым коридорам мимо классов. Двери в классах были из двух половин с медными ручками. Я остановилась у прошлогоднего расписания, Егор встал напротив меня и, как всегда, глядя за мое плечо, приблизил свое лицо почти вплотную к моему и бегло прочел перечень предметов.

-- Это здесь тебя научили танцевать?

-- В спортзале, -- ответил он, и мне показалось, что ему стыдно.

Мы спустились в спортзал. В зале репетировала старая танцовщица. Ее фигура, обтянутая черным трико, смешивала в себе старушечью худобу и стройность балерины. Если всмотреться в балетные тела, то кажется, еще один шаг, и они будут стариковскими, и в ее случае этот шаг был сделан.

Поверх трико она надела газовую белую юбку до щиколоток и старательно, как девочка из училища, тянула носок. И вдруг, в два прыжка, перелетала к соседней стене или футбольным воротам.

-- Гоги, -- заметила она и остановилась. -- Рада тебя видеть, -- и церемонно кивнула мне. -- Давно ты не заходил. Еще с выпускного бала.

Егор молчал. Я видела, он стыдится старухи в балетной пачке, и старуха видела то же, но хотела казаться величественной.

-- Он очень похож, -- обратилась она ко мне, -- очень похож на Софию.

-- А где сейчас София? -- спросила я, чтобы перевести разговор.

Старуха внимательно посмотрела на меня.

-- У меня есть ее недавняя фотография. Могу показать, если вам угодно. София вышла замуж за одного французского трагика.

Она открыла дверь в маленькую комнату, прилегающую к спортзалу, и достала газету из ящика письменного стола.

-- Она была самой способной среди моих учениц. Все в театре с выражением проговаривали текст, а она играла по-настоящему. Вот здесь статья про "Комеди Франсез".

В газете была фотография какого-то французского актера сразу же после спектакля. Он стоял вместе с режиссером в окружении труппы.

-- И где же тут София?

Старуха удивилась:

-- Неужели вы думаете, что я не узнаю ее?

На фотографии спиной к камере стояла женщина с сигаретой в руке. Она к кому-то обращалась, слегка повернув голову, поэтому виден был только висок и абрис щеки. Ее собеседник даже не вошел в кадр.

-- Видите, "Комеди Франсез", -- перечитала она подпись, -- я всегда предрекала ей славу!

-- А вы бы хотели играть? -- спросила я, возвращая ей газету.

-- Я слишком стара, -- ответила старуха, -- я уже ничего не помню, ни одной роли. Могу только танцевать понемногу. Иногда тело помнит гораздо больше, чем голова. А что, -- оглядела она нас, -- на вас, наверное, смотрит вся Набережная, особенно старухи?

Егор пожал плечами. Я промолчала.

-- Вы только ничего не подумайте, -- смутилась она. -- Старухи всегда любопытны, особенно на море. Они пристально вглядываются в юные пары и в одно мгновение ослепительно проигрывают собственную юность и сразу же отводят глаза... Не сердитесь на нас... -- И нетерпеливо закончила: -Прощайте!

Мы спустились к морю.

Егор улыбался так, будто ему предстояло узнать что-то важное, но что именно и когда, он еще не понимал и просто улыбался предчувствию.

На скамейке у расписания катеров сидели приморские мальчишки. Они напряженно рассматривали толпу, и никто из них не оборачивался на море. Учительница Софии зачем-то научила их вальсу, представляя, как каждый из них, хорошо или плохо, танцевал бы с Софией. В этом году они закончили школу. Через несколько месяцев их оденут в военную форму, и они, свесившись с верхних и багажных полок общего вагона, будут смотреть в окно на проносящуюся дорогу. София о них не узнает.

Егор встретился глазами с кем-то из них, но тут же отвернулся. Иногда, едва уловимо, в нем проскальзывали черты этих парней. Он видел, что я замечаю сходство, и тяготился. Но у подростков с Набережной не было предчувствия будущей жизни.

Егор купил два билета на катер. На море был легкий шторм, но мы стояли на палубе, и я смотрела, как медленно удаляются Набережная и напряженные спины подростков на скамейке. Ни один не обернулся.

-- Я бы хотел быть с тобой, -- сказал Егор, -- но, наверное, не получится.

-- Что ты, -- ответила я, -- в юности надо быть одному.

-- А разве ты одна?

-- Я одна.

Мы вышли в Ласточкином Гнезде. Я думала, что Егор предложит мне искупаться, но он увел меня с пляжа, и мы поднялись в гору. Мы проходили мимо садов с раскрытыми калитками. У некоторых калиток стояли ведра со сливами, выставленные на продажу, или висело объявление: "Сдается комната".

Егор остановился перед домом с низкой блестящей крышей и высокими ступеньками, ведущими к двери. Он распахнул калитку так, будто бы привык это делать, и на ходу, пока мы шли через сад, сорвал яблоко и засунул в карман. Он стукнул в дверь и, не дожидаясь ответа, отворил ее. Мы вошли в дом. Егор провел меня по коридору, и мы свернули в одну из боковых комнат. Из-за спущенных штор в комнате было темно, поэтому она показалась мне пустой. На стене висела тусклая фотография девушки в темном кружевном платье, я не успела ее разглядеть, увидела только, что очень молодое лицо.

-- Ну, здравствуй, София! -- сказал Егор, вглядываясь в темноту.

-- Это ты, Гоги? -- ответил вздыхающий голос из глубины комнаты.

-- Это я.

-- Открой окно!

Егор подошел к окну и поднял шторы. Свежий дневной свет ворвался в комнату, и комната оказалась не столько большой, сколько глубокой. Она была заставлена старыми шкафами, этажерками, накрытыми пыльными, когда-то белыми салфетками, стульями со связанными спинками, как будто бы их только что привезли и забыли расставить. За шкафом виднелось зеркало и диван с круглыми валиками. На диване полулежала женщина в черном закрытом платье и черной шали на голове. Я не могла разглядеть ее лица, но догадалась: старуха.

-- Вот, прилегла отдохнуть, -- сказала она, оборачивая к нам лицо. -Только что с рынка. Простояла целое утро, зато продала всю черешню. В этом году ее очень много.

У нее были черные круги под глазами, тонкий высохший рот и вялый голос. Лицо старухи, я не ошиблась! И даже не заострившие

ся черты и не сморщенная кожа делали его старым -- напротив, желтоватая кожа лица казалась гладкой и чистой; ее лицо старило тупое выражение злобы, переходящее в оцепенение. Правда, иногда на него наплывали тучки благодушия, и тогда София улыбалась кротко и коротко и с любопытством смотрела на Егора.

-- Надо выставить черешню за калитку, -- сказала она. -- Мне стало тяжело ходить на рынок! Видите, какой я была? -- обратилась она ко мне, пытаясь придать лицу насмешливое выражение.

Я посмотрела, куда она указывала. Она указывала на фотографию на стене.

При свете фотография показалась мне очень четкой и свежей, такой, как будто бы ее сняли только вчера. У девушки на фотографии были резкие выступающие скулы, тонкий носик и правильные полукруглые брови.