Морган неопределенно пожал широкими плечами.

— Его больше нет там. Моя мать умерла много лет назад, отцу пришлось продать землю, принадлежавшую нашей семье в течение нескольких поколений. Он не мог видеть, как хозяин-англичанин разъезжает верхом по тем местам, которыми раньше владели мы. Это и свело его в могилу несколько месяцев спустя. У меня есть брат и сестра, но только одному Богу известно, где они сейчас. Возможно, они тоже умерли…

— Я этого не знала, — прошептала она.

— Ты многого не знаешь обо мне, — ответил он нарочито бодрым голосом.

— Может быть. Но, насколько я могу предположить, вы как профессиональный военный не задержитесь долго в этом доме и вообще в Луизиане. — Она попробовала заглянуть в лицо Моргана, стоявшего к ней вполоборота, однако черты его лица были непроницаемы, как у бронзового барельефа на фоне хмурого серого неба.

— Почему тебе так кажется?

— Генерал-губернатор О'Райли приложил столько сил, чтобы принудить к повиновению жителей Нового Орлеана; он переделал наши законы, разослал во все концы переписчиков населения, чтобы узнать, сколько нас здесь живет, наконец, он создал у нас целую систему испанских магистратов, так что теперь его место вполне может занять гражданский губернатор. У испанского короля наверняка найдется для него работа в другом месте, а значит — и для вас тоже.

— Твое предположение может оказаться справедливым, но я не уверен, что отправлюсь вслед за О'Райли, когда он отсюда уедет.

— Вы не последуете за ним? Но почему?

— Генерал-губернатору предоставлено право давать участки целинной земли от тысячи до пяти тысяч арпанов тем, кто пожелает их расчистить и обрабатывать. Такое решение было принято, прежде чем он отплыл из Испании. Я оказался здесь в первую очередь по этой причине.

— Он может дать землю кому угодно?

— Да, если этот человек покажется ему достойным.

— Иными словами, любому из его приспешников, любому испанцу, тому, у кого есть достаточно денег, чтобы подтвердить свое достоинство, так?

— Землей нельзя будет торговать, если ты это имеешь в виду, — ответил Морган посуровевшим голосом.

Фелиситэ отвернулась, чтобы скрыть свой гнев.

— Еще бы, такая продажность возможна только при французских властях.

— Я этого не говорил, — возразил он тихо.

— В этом не было необходимости. Для суровых и благочестивых испанцев все французы кажутся преступниками, в первую очередь — контрабандистами и пиратами. Однако вы не желаете учесть, что такими их делают испанские законы, высокомерие испанцев, не имеющих понятия о том, что представляет из себя жизнь в Луизиане.

— Ты права.

Замолчав на полуслове, Фелиситэ обернулась и уставилась на Моргана удивленным взглядом.

— Что вы сказали?

— Я сказал, что ты права, по крайней мере насчет контрабанды и пиратства. Испанские законы, требующие, чтобы в колониях торговали только испанскими товарами, доставленными на испанских судах, не отличаются дальновидностью. Из-за этой монополии колонисты платят большие деньги за некачественные товары и за бесценок продают меха, сырую древесину, индиго и краски для тканей. Франция проводила такую же политику, однако за ее выполнением никогда не следили слишком строго, поэтому она оставалась терпимой. В последние три или четыре года Испания тоже ослабила нажим на торговлю в других колониях, однако в Луизиане это произойдет только через некоторое время, когда положение здесь войдет в норму. А пока успех, с которым О'Райли удалось пресечь незаконную торговлю, повлек за собой усиление пиратства и контрабанды, которые всегда этому сопутствуют.

— Вы сейчас критикуете самого великого О'Райли! Это просто невероятно. — То, что Морган повторял уже известные ей вещи, было не так важно, как сам факт, что он на это осмелился.

— Я не критикую его действия. Как я уже говорил, он только выполняет приказы. Однако их результат меня не устраивает.

— Единственное, что он может сделать, это предупредить дозорных, чтобы они не проявляли излишней бдительности.

— К сожалению, это не в его правилах. Получив приказ, он считает своим долгом скорее выполнить его и по возможности полностью.

— Это чувствуется, — сказала Фелиситэ с явной горечью в голосе, — и для него не имеет значения, что речь идет о человеческих жизнях.

— В гостиной повисло гнетущее молчание.

— Сегодня главный обвинитель дон Феликс дель Рей подготовил обвинительное заключение, — сообщил Морган.

— Это означает, что суд завершился?

— По существу, да. Судьям осталось только выслушать доводы защитников. Поскольку они будут повторять то, что говорили уже не раз, это не займет много времени. Потом суд будет совещаться и вынесет приговор.

— Когда… когда он будет объявлен?

— Через пару дней, самое большее, дня через три-четыре.

— Я, наверное, могу не сомневаться, что отца признают виновным?

— Я… — начал было Морган, но потом замолчал и коротко ответил: — Нет.

— Что должно случиться? Я имею в виду остальных. Морган бросил в ее сторону быстрый взгляд, словно удивившись тому, что она, похоже, не сомневается насчет судьбы отца.

— Это зависит от О'Райли. Он будет выносить окончательный вердикт.

— Говорят, он распорядился их всех повесить, чтобы казнь двенадцати человек, которые ему попались, послужила назиданием другим жителям.

— Возможно. Я не могу сказать.

— Не можете или не хотите? — Не услышав ответа, Фелиситэ приблизилась к Моргану и встала с другой стороны дверного проема. Вцепившись пальцами в камчатые портьеры, она повторяла шепотом: — Почему? Почему?

— Фелиситэ… — начал Морган с какой-то незнакомой неуверенностью в голосе.

— Не говорите мне ничего! Я знаю, что вы скажете, но мне нет дела до ваших слов. Это бессмысленно, это жестоко — лишать людей жизни, судить уважаемых горожан, как обычных воров и убийц! Этого нельзя оправдать никакими причинами.

— Нет. И тем не менее ты не осуждаешь контрабандистов и корсаров из залива потому, что они совершают преступления в силу экономических трудностей.

— Я, конечно, не собираюсь прощать их, но будь я сейчас мужчиной, мысль о нападении на какой-нибудь испанский корабль, нагруженный награбленным в Новом Свете добром, показалась бы мне весьма привлекательной.

— По крайней мере, ты высказалась честно.

Веселая ирония в его голосе воодушевила Фелиситэ.

— Что же касается тех, кого сейчас судят, не кажется ли вам, что король Карлос прислушается к словам О'Райли, если он сообщит, что здесь спокойно и жители города проявляют лояльность? Может, тогда он изменит прежнее распоряжение?

— Ты хочешь, чтобы я обратился к генерал-губернатору с таким предложением?

— Я не понимаю, почему вы не можете так поступить.

— Это ничего не даст, — без обиняков ответил Морган.

— Как вы можете так утверждать, если даже не пытались что-нибудь сделать?

— Я пытался, так же как многие плачущие матери, достопочтенные купцы и обеспокоенные священники. Во всех случаях О'Райли отказывался принять к сведению такую возможность. Обычный армейский генерал не должен сомневаться в справедливости королевских приказов, хотя он однажды спас королю жизнь во время беспорядков на улицах Мадрида. Коронованные особы редко отменяют свои решения, даже если им указывают на их ошибки.

Фелиситэ искоса посмотрела на Моргана тревожным взглядом. Что могло вызвать такую мягкость суждений? Неужели он стал сочувствовать жителям Луизианы благодаря стараниям Ашанти и ее собственным? Эта мысль показалась ей смешной, если учесть те неприятности, которые ей пришлось пережить, однако по какой-то странной причине Фелиситэ думала, что она ошибалась.

— Почему вы так говорите? — поинтересовалась девушка. — Почему вы больше не защищаете вашего начальника и его испанского господина?

— На это есть много причин, — ответил Морган, глядя, как за балконной дверью сгущаются сумерки. — Этим людям, угодившим в капкан международных законов, следовало бы учитывать обстоятельства. Если не обращать внимания на то, как они жили, цепляясь за свою гордость и обычаи той земли, откуда они пришли и где им приходилось влачить жалкое существование, можно будет легко понять, что все эти страсти разгорелись из-за вопроса об их национальной принадлежности. Здесь, в этих краях, Европа со всей ее гордостью и цивилизованными порядками, с ее классовой организацией, со всем тем, что у нее есть и чего нет, с ее пышностью и нищетой, кажется чем-то очень далеким. Ее законы скорее всего будут душить колонию, они обескровят ее, вместо того чтобы помочь ей окрепнуть. Здесь любой титул и связанные с ним многовековые привилегии оказываются бесполезны. Человеку приходится рассчитывать только на собственную силу и разум, а также — на волю, с помощью которой он ими управляет. Здесь ему не на кого положиться, кроме себя самого. Не так уж сложно представить, что подобные люди могут объединиться во имя их блага, если появится подходящая цель. В такой новой и непонятной стране, как эта, не похожей ни на какую другую, стремление к свободе и самоуправлению ради собственной выгоды кажется естественным, точно так же как и желание Старого Света предотвратить это. Возможно, этому маленькому восстанию теперь пришел конец, но я все время задаю себе вопрос: сколько пройдет времени, прежде чем тот же самый порыв охватит тех, кто живет здесь или в какой-нибудь другой колонии?