Пьеса, конечно, была дерьмовая – он это знал. Если не напрягаться, разложить реплики по головам, произнести их и не добавлять чуждых в данном случае подтекстов, придумок, реприз, многих уловок театра, – если не делать этого, лишь чтобы выпустить спектакль на уровне пьесы, всё бы сошло… но он решил, что надо спасать… кого и зачем, он уже давно забыл, а стремление осталось. И все эти уловки и придумки разрушили дремучую плоскую основу, она потекла, размягчилась и стала тонуть и падать на бок. Чтобы её спасти, не на что было опереться. Наружу вылезали уже грехи режиссёра, и только его одного, – не справился с материалом… такая типичная, удобная, неопровержимая формулировка «вышестоящих инстанций», как они себя называли…

Он пил и не пьянел, потому что сосредоточенно думал, а когда всё было выпито, и он на секунду оторвался от своих мыслей, мгновенно опьянел, сполз со стула и заснул полусидя. Приятель заволок его на тахту, стащил с ног туфли и укрыл старым лоскутным одеялом. Утро только брезжило, и вполне можно было прихватить несколько часов, чтобы теперь ещё и во сне прокрутить ситуацию – что делать, а потом уже, при свете дня, принять решение…

Он проснулся внезапно и почувствовал, что его неодолимо тянет домой. Голова, конечно, трещала. Нормально, значит, организм ещё на месте и не отказался от него. Домой? Почему домой? Ему всегда там было трудно в такой ситуации, и он бежал искать… искать? Вот, вот, где-то близко… он мечется, ищет этот придурок из пьесы… он не борется, а ищет и распахивает двери кабинетов, как ворот рубахи рвут на груди, когда душно с похмелья – распахивает! Никакая это не пьеса, к чёрту. Это просто кусок из жизни вырезали. Как делали итальянцы в кино двадцать лет назад… тогда получится и пьеса нормальная, и люди – нормальные… эта героиня – лаборантка, как Надежда Петровна, что придёт принимать спектакль… она такая же вальяжная и симпатичная, да, да, да… и в койку готова прыгнуть… только боится, что лишат места за аморалку… она не себя боится… а что? Может, попробовать?.. Хорошая баба, замужняя, наверное…

Он уже спешил домой. Смотрел через окно, как синюшные бабки в неизвестно откуда вытянутых драповых пальто сгибаются под их тяжестью и тащатся по инерции по улицам доставать пропитание – мечутся, троллейбусы со скошенными на сторону входной двери задами воют от напряжения и тоски и тащатся не в силах свернуть с опротивевшей дороги, а водители, наверное, мечтают об огромных фурах, дальнем свете фар, выхватывающем девочку на обочине… мечутся, мечутся… всё, всё получится… только бы не упустить этого ощущения!.. Нет. Теперь не упустишь. Оно само никуда не уйдёт, и надо только не сопротивляться, а чувствовать стрежень течения, чтобы на изгибе не прибило к берегу – по течению, по течению, как все… реализм, так реализм… и одеть их надо в поношенные костюмы, а не прямо с манекена на плечи… потоптать на полу ногами, чтобы выглядели поприличнее, а не как на показе в доме моделей. Хорошая пьеса! Никакая. Значит, хорошая. На меня надеются, на режиссёра – оправдаю, не подведу. Нет, теперь не подведу. И к чёрту баб. Нет, вот это ни за что – правда жизни пропадёт… Он улыбнулся. Потом секунду решал, на что потратить последнюю трёшку, и всё же велел водителю завернуть на рынок, схватил приличный букетик, с головой завёрнутый в мокрую газету, и рванул домой.

Неожиданное появление Павла Васильевича дома, казалось, не произвело взрывного впечатления, может быть, потому что сын торопился в школу, и жена лихорадочно собиралась на службу. Они только внимательно посмотрели друг на друга. Она, не отрывая взгляда, развернула газету, поднесла головки цветов к носу и глубоко вдохнула нежный, чуть уловимый аромат, а он сжал ей руку чуть ниже локтя и сказал: «Всё!» И оба они поняли, что это значило…

Это поняли, неизвестно каким образом, и все в театре и сразу же при его появлении вели себя соответственно. Он выскакивал на сцену и легко показывал, как, как они распахиваются – двери кабинетов, пиджаки, души… и почему это происходит… и у актёров возникло ощущение, что у них получается убедительно то, что они делают в ответ на реплики и показы режиссёра. Какая-то тягучая правда переползала на сцену, и от кажущейся скуки повторения того, что они принесли с улицы сюда для показа тем, кто это сам проживает каждый день и знает досконально, от этого и возникало нечто и притягивало к себе узнаваемостью. Возможностью увидеть свою жизнь со стороны, – это мы. Это про нас. Теперь ему не надо было ничего выдумывать. Он ломал нелепые диалоги и резал по мёртвому тексту, чтобы он ожил. И плевать на автора – автор за окном, за дверью, за экраном телевизора, за страницей газеты… Художник? Где художник? Где свет? Приглушить всё и убрать контурный, к чёртовой матери, – размыть… фигуры… плотные фигуры… в сгущённом молоке со шлейфами каждого движения – всё размыто, и всё на виду… опустевшее пространство сразу заполняется, и нет проблем с утраченным – всё плотно, нет дыр, хорошо… и двери, двери, много дверей… без надписей, без табличек… может быть, их не вешают, потому что часто меняют, а может быть, потому что не меняют годами, и все и так знают, где и кто… двери… и непременно разные…

***

Собственно говоря, мама, и рассказать нечего. Всё так благополучно прошло. Инструктор приняла благосклонно, и хлыщ из управления культуры. Потом пили водку на банкете, и, действительно, Надежда Петровна его припирала грудью к стене в коридоре и жарко дышала в лицо, да он сделал вид, что не понял, но необидно… так… под Ваню-дурачка. Да, уж теперь и звание, конечно, продвинут… а больше давать… нет, не то что некому – всегда найдётся, кому дать, но он их обдурил… срежиссировал. Стать своим не так просто. И после этого он сначала хотел запить, чтобы смыть душевное неудобство. Внутреннее, невидимое, но от которого его корёжило. Не получилось. Он даже обрадовался этому – значит, ещё не совсем пропал… ну, я тебе не буду всё пересказывать… знаешь, не обо всём я тебе могу рассказать – так, если сама поняла или догадалась, то слава Богу, а рассказать, назвать словами не всегда получается… наверное, я стесняюсь тебя… ну, пусть сегодня будет монолог, мама, я не могу… ты ведь не обидишься, правда?

– Но ты так и не предполагаешь, куда могла деваться его проза? Стоит ли хоть искать… даже не потому, что она не существует физически, а потому что ещё существует страх…

– Нет, я не промолчу… он будет всегда. Он не может исчезнуть. Ведь страх – это биологически оправданное и данное природой всему живому! Доказано, что даже растениям, стебелёчкам. Это датчик защиты, самосохранения, это шанс выжить в борьбе за жизнь. Вот наши «извращенцы науки», как их тогда называли, понемножку возвращаются в жизнь, даже мёртвые возвращаются, потому что они нужны самой жизни, чтобы она не окончилась бесславно… дело не в том, что много атомных бомб… дело в том, что их перестали бояться. Не физически бояться, но вроде как «их всё равно не взорвут, мол, нет таких безумцев, чтобы взорвать весь мир». Весь мир не взорвут – не страшно. Вот если рядом взорвётся – страшно. Страх возвращается, слава Богу… это вернее всяких соглашений. То есть их и подписывают под давлением страха… ты не прав.

– Он подступил ко мне, режиссёр, теперь, потому что хочет поставить то, что реабилитирует его. Ему не всё равно, как отнесутся не к спектаклю, а к нему… и он хочет от меня получить пьесу!..

– Это приходит много позже. Наверное, с мудростью возраста… Моцарт был гуляка… Эйнштейн размышлял по-мопассановски, на ком ему жениться: на дочери или на её матери, а может, сразу на обоих… очевидно, постные люди – праведники, а праведник закован в рамки морали и не может вырваться, чтобы создать новое…

– Мама, это говоришь ты? Ты!

– Видишь. Даже меня ты не знаешь. А себя?

– Нет. Но, когда я разговариваю с тобой, многое так проясняется… так ты считаешь, что не надо искать?

– Тебе не надо связываться с твоим Пал Силичем… та женщина тебе правильно говорила: вы не равны талантом… и положением, у вас всё в обратной пропорции. Это может кончиться только ссорой.