- Это ты, Алекса? То-то сладко звучало мне твое проклятие. Как же мне поступить?

- Как подобает, отопри ворота и пусти на отдых его светлость Никоарэ. А мы поспим во дворе.

- Где ж это видано? Для друзей у нас место найдется, побратим Алекса. Мы ваши братья во Христе и следуем учению небесного нашего учителя.

- Оно и видно.

- Прошу у всех прощения, - возопил отец привратник, - и налагаю на себя епитимию: сорок раз прочитать "Отче наш", утром и вечером, и по сорок поклонов отбивать сорок дней.

- Полно тебе каяться, отопри-ка лучше ворота.

- Сей же час.

Только успел преподобный Агафангел отпереть ворота и обнять побратима своего Алексу, закрыв все его лицо своей растрепанной бородой, как загрохотал над лесом гром. Подняв над головой зажженный фонарь, отец привратник сразу приметил, где глава отряда. В эту минуту Никоарэ спешился, и преподобный Агафангел смиренно поклонился ему.

- Пожалуйста, православные, на крыльцо к отцу настоятелю. Сейчас же кликну нашего благочестивого игумена Паисия, чтобы принял вас. Во храме он, у гроба княгини. По воскресеньям мы служим молебны, читаем поминания. Поторопитесь, братья. А я созову иноков - пусть пристроят коней к месту. Добрый христианин, что в телеге сидит, побудет с ними, а потом и он уляжется в келье. Простите меня, ради бога, грешного и недостойного инока Агафангела, да не сказывайте обо мне, ваша светлость отцу настоятелю.

Вскоре вышел архимандрит Паисий и пригласил гостей в свою большую и ярко освещенную приемную.

То был еще молодой монах, бровастый, с проницательными глазами, глядевшими, казалось, из лесной гайдуцкой чащи.

Понравилось Никоарэ, что настоятель начал не с жалоб, а только пытался понять, кто таков сей высокий воин с проседью в черных кудрях: муж, облеченный духом доблести, или же наследник не заслуженного им богатства и славы?

- Добро пожаловать, гости дорогие, - обратился он к Никоарэ. Желаете отдохнуть или закусить? Прикажите.

- Нет, сперва мы выполним не терпящий отлагательства долг свой, сказал Никоарэ.

Паисий поклонился ему, как избранному мужу, - он хорошо разбирался в людях - и повел его в освещенный храм, откуда доносилось пение церковного хора.

Никоарэ остановился под паникадилом и перекрестился, поворачиваясь во все четыре стороны - явное доказательство, что он не язычник. Поминальная служба прекратилась лишь на мгновенье - клирошане отвечали на поклон гостя.

Кто бы это мог быть? Кто он? - раздумывал отец Паисий. Тут Агафангел, пробравшись слева к креслу настоятеля, шепнул ему имя путника. Паисий тотчас шагнул к человеку с царственным обличьем, согнулся перед ним в долгом и низком поклоне, правой рукой касаясь каменной плиты, и пригласил его сесть в "великое кресло". Но на этом месте, отведенном князьям, Никоарэ остановился недолго.

Догадавшись, что гостя одолевает нетерпение либо усталость, отец Паисий предложил ему отдохнуть, но, прежде чем покинуть храм, повел его к каменной гробнице той самой княгини, по которой совершалась панихида. Никоарэ склонился над плитой и прочел высеченную на камне надпись.

- Кто она, эта благочестивая инокиня Мария? - спросил он настоятеля позднее, когда они уже сидели в его горнице.

- Благочестивая Мария значится у нас по господарскому поминальнику, отвечал Паисий, - но в лето тысяча пятьсот сороковое от Рождества Христова наши старики монахи узнали, что это мать старого Штефана Водэ.

Никоарэ склонил голову. Ветер, мятущийся, как и мысли его, вихрем кружил за окном струи дождя.

- Так ее светлость Олтя [мать Штефана III] почила здесь?

- Нет, - отвечал игумен. - Перевез ее останки в нашу священную обитель Штефан Водэ Саранча, внук ее, сын старого Штефана. В последний год жизни и княжения своего привез он останки ее сюда в сопровождении двора и бояр. Шла в ту пору великая смута среди бояр - больно лютовал, казнил их Штефан Саранча. Был он, как рассказывают, уже седобородым стариком и походил на отца... Отстоял тут всенощную в честь своей бабки, и весь двор молился округ, по нерушимому установленному князем порядку. Старые монахи-очевидцы сказывают, будто приметили они кое-какие козни боярские. Во храме бояре были при оружии; и задумали они прямо на панихиде убить государя у праха его бабки. Но тогда не убили, а порешили его немного позже, в конце года, на Рождество Христово.

И остался в Побрате обычай в день поминания монахини Марии предавать анафеме убийц Штефана Саранчи.

14. ПУСТЫНЬ

Когда отец привратник Агафангел явился потолковать с побратимом, воины Подковы еще бодрствовали в просторном помещении с закрытыми деревянными ставнями. Сидели на трехногих скамеечках у печки, в которой жарко полыхал огонь; порою ветер кружил в ней огненные вихри. Иле отгреб горящие угли к краю шестка и поджаривал на вертеле куски сала. Когда ему казалось, что кусок достаточно подрумянился, он снимал его с вертела и бросал в миску. Самые голодные хватали двумя пальцами сало и клали на толстый ломоть хлеба, выпеченного Марией, женой дэвиденского управителя. Размахивали обожженными пальцами, чтобы остудить их, и неторопливо принимались за еду, откусывая поочередно то сало, то хлеб.

- Добрым делом занялись ваши милости, - заговорил монах, усаживаясь на корточки рядом с Алексой Лисой. - Не забуду помянуть вас в своих молитвах, коли уделите и мне кусочек.

- Проголодался, отче? - осведомился, смеясь, Иле Карайман.

- Грех соврать, не голоден я, - отвечал монах. - Да не сидится в стороне, ежели люди добрые пир затеяли. Приятно в товариществе, когда беседуют други и сказки сказывают. На дворе потоп, разверзлись хляби небесные, хоть ноев ковчег по водам пускай, а нам и горя мало: не боимся недругов за крепкими нашими стенами. Поначалу я было струхнул: что, мол, за гости пожаловали в час ночной? Кричат, кистенем в ворота стучат, да как услышал голос брата Алексы, возрадовался. А кто первым голос подавал?

- Я, - отвечал дьяк.

- Вот трубный глас! И зубры, почитай, услышали его в лесных дебрях. Да не из страха перед твоей милостью решился я открыть ворота, а только по сердцу пришлись мне слова побратима Алексы. Желаете, расскажу вам быль? Только сперва принесу из каморы преподобного нашего отца Паисия кувшин вина - с добрым винцом жаркое вкуснее покажется. А еще хочу спросить Алексу, не отважился ли он заглянуть в родную нашу деревню, не узнал ли каких новостей?

- В селе нашем, отец Агафангел, людей убавилось, зато горестей прибавилось, - отвечал Алекса Лиса. - Много народу в могилу ушло, и понятно, не от хорошего житья. А те, кого мы знали младенцами, подросли на земную муку.

- Ах, брат Алекса, хорошо было в оны дни у нас в Филипенах, как сказывали дед да бабка. Тогда с улыбкой отдавали люди Богу душу, благодаря за доброе житие. А в наши дни преставляются во гневе, кляня господа бога. Потому-то мы с тобой родную колыбель и оставили. Так ты, значит, побывал там?

- Побывал.

- А, может, слышал ненароком, жива ли дева по имени Иринуца Грекулуй?

- Не дожила та дева до старости, давно уж нет ее, отец Агафангел.

- И старшая ее сестра Сафта померла?

- Нет, та жива, ученичествует у матушки Олимпиады. Только не пожелал бы тебе заночевать с нею в одной келье, отец Агафангел. Зело страховидна!

- А другие из сверстников наших?

- Никого я в живых не застал, - скорбно промолвил Алекса. - Пока мы с его светлостью Никоарэ стояли там, мне, можно сказать, не с кем было словом перемолвиться; бродил, как неприкаянный, с места на место. Одного Гицэ Ботгроса нашел, которого некогда убил.

- Жив еще батяня Гицэ?

- Жив, говорю тебе. Не печалься, не мы будем справлять по нем поминки.

- Ой, Алекса, - воскликнул отец Агафангел, выпрямляясь в черном своем одеянии и помахивая крыльями, подобно ворону. - Горьки твои слова и тяжело мне слушать их. Побегу за кувшином - угостить дорогих гостей. И обещанной были постараюсь не забыть.