Сергей вслух переводил Геннадию надписи на плакатах, думая о том, что надо где-либо присесть на скамейку и успеть сделать несколько зарисовок для альбома. Но Геннадий продолжал идти по тротуару, невольно подлаживаясь к ритму колонны. Он вглядывался в лица идущих, на них лежал, казалось ему, объединяющий отпечаток особого английского выражения. Спокойно-строгие, с оттенком чуть задетой гордости, они словно бы говорили тем, кто не шел с ними:

- Вам еще придется оценить нашу решимость и твердость. Не каждый может понять, как важно, что мы идем!

Это отделяло их от остальных жителей города, как отделяла и одежда. Изменив общему правилу надевать в субботу и воскресенье более светлое и пестрое, они оделись так, как одеваются в будни или в дорогу. Шли с зонтиками, рюкзаками и корзинками. Длинная молчаливая вереница людей текла серой рекой среди солнечно-пестрых тротуаров и парков. Демонстрация сама по себе, а жизнь города - сама по себе. Вот что удивило Геннадия. Нет общего. Ни оркестров, ни песен, наполняющих улицы, ни дружеских перекличек между идущими и любующимися демонстрацией.

Это шла Англия. Спокойная и благоустроенная, привычно тихая Англия, в которой живет человек без шумных радостей и умирает без жалоб. Идущие в поход против угрозы войны заняты своим, ими решенным делом, которое, однако, не должно нарушать покой тех, кто занят делом другим или не верит в силу таких протестов, как этот поход.

Старший полисмен верхом на рослом коне как бы вел за собой всю колонну. По бокам пешие полисмены "оберегали" колонну от возможных случайностей.

Так было весь путь через город, до далеких окраин. Словно полиция опасалась, что идущий впереди седовласый каноник собора, которого в кругах консерваторов прозвали "красный поп", или бледнолицый, худой и сутулый член парламента - лейборист, или прославленный своей деятельностью в комитете защиты мира известный юрист, два старых писателя, популярный актер или пожилые рабочие начнут где-либо в непредусмотренном месте свою агитацию, и тогда полетит к чертям налаженная система управления многомиллионным городом.

Колонна повернула на улицу, ведущую к бристольской дороге. Сергей остановил Геннадия. Пора было возвращаться. Геннадий долго смотрел вслед уходящей колонне, вначале показавшейся ему небольшой, а сейчас такой медленно-бесконечной продолжающей обрастать новыми добровольцами. Торопливо выходя из переулков или вдруг покидая тротуар, новые участники молча занимали место в ряду, выстраивали еще одну шестерку. Шли никого ни о чем не спрашивая, подняв свои плакаты: "Гринвич говорит - нет!" или "Оксфорд говорит - нет!"

День был солнечный, ясный. Четкие тени высоких домов и короткие тоннели виадуков на минуту поглощали идущих, затем они снова выбирались на блестевший, согретый за день асфальт и, ритмично покачиваясь, плыли в легком мареве солнечной пыли. Несмотря на усталость, Геннадий готов был идти дальше. Он чувствовал почти непреодолимое влечение к этим людям, вдруг переставшими быть для него иностранцами. Они отделились от города, и Геннадий был на их стороне. Казалось, оглянись кто-нибудь, крикни: "Не отставай, парень!", и, ни минуты не раздумывая, Геннадий войдет в любую шестерку... Входят же в колонну новые люди, решившие прибавить свой голос к общему хору протеста против войны, и уж кому, как не Геннадию, советскому человеку... Потому и нельзя.

Вероятно, в посольстве или тот же Сергей объяснит все очень просто:

- Это внутреннее дело англичан, мы не можем вмешиваться или выражать свое отношение...

Да почему же это только внутреннее дело? Это - дело мира! И все же они будут правы. Разве не схватили его полицейские, когда он бросился к случайно найденному другу? Разве не пытались газеты расписать их встречу, как "тайные действия советских агентов"?

Колонна уходила все дальше и дальше.

Пока шли по улицам под взглядами любопытных горожан, никто не заговаривал друг с другом. Даже дети молчали. Это молчание отрывало от их остающихся в городе и объединяло между собой. Каждый чувствовал себя участником большого движения, начатого ради высокой цели, и молчание только подчеркивало его гордость. Шли час, другой, третий...

Только выйдя из города на широкую, по-весеннему нарядную магистраль Лондон - Бристоль, они позволили себе нарушить торжественную строгость похода.

Начала молодежь.

Видимо, желая подбодрить уставших, шестеро студентов в четырехугольных шапочках взялись за руки и дружно засвистели популярный марш. Им ответили другие. Послышались голоса негромко заговоривших людей. Заплакала девочка, ее пора было взять на руки, но мать тоже устала и пыталась отговориться.

Вытянувшись и растекаясь по всей ширине магистрали, колонна двигалась среди небольших пастбищ, огороженных густо переплетенными позеленевшими кольями лозы или тонкими линиями проволоки, прикрепленной к столбикам. Пахло шиповником и горицветом. Солнце согрело землю, и людей потянуло в сторону от асфальта, на высокие обочины, поросшие редкими цветами. Как ни старались молодые участники похода высвистывать марш и даже петь, темп движения замедлился.

- Отдых! Отдых! - пронеслось от головы колонны.

Идущие впереди организаторы похода остановились. Они были довольны первым этапом. Через Лондон прошли именно так, как было задумано, не только не потеряв никого из участников, но еще собрав новых. В какие-либо две-три минуты огромная колонна рассыпалась на многочисленные группы, заняв обе стороны широкой темно-серой ленты дороги, дав возможность выехавшим на загородную прогулку лондонцам не прижиматься к краю, а проехать дальше, по центру освободившейся магистрали.

Легкие пледы, плащи и даже скатерти раскинулись на расстоянии, вероятно, не менее полутора мили. Появились термоса, сандвичи, фляги крепких напитков. Казалось, сюда собрался на небывалый пикник весь Лондон. Здесь-то началось настоящее знакомство участников похода друг с другом.

Радуясь редкому солнцу, молодежь сбрасывала рубахи, устраиваясь на траве, как на пляже.

- Повезло нам с погодой, - ни к кому в отдельности не обращаясь, сказал пожилой мужчина, ложась на аккуратно сложенный пиджак и закладывая за голову руки.