Небо над поселком низкое, пахнет угольным дымом.

Донеслась казачья провожальная песня. Несколько сильных голосов дружно вели:

Ой, да разродимая ты моя сторонка,

Ой, да не увижу больше я тебя.

Голоса пели слаженно, привычно, и только один высокий молодой голос выбивался из строя и не пел, по-настоящему горевал.

Она знала песню, и сразу перед ней встал летний день на станции Никитовка, когда она видела поезд с казачками.

Ой, да не увижу, голос не услышу,

Ой, да звук на зорьке в саду соловья!

Пение уезжающих на фронт было похоже на заклинание и задело сердце Анны Дионисовны. Особенно сильно прозвучали слова прощания:

Ой, да не печалься, родная мамаша,

Ой, да не печалься да ты обо мне...

И за этими словами утешения следовали другие слова, другая мысль уже оторванных от родного и перешедших черту обычной жизни людей.

Анна Дионисовна не уходила с крыльца и жадно слушала песню.

- Ой, да неужели... - взвился высокий голос.

- Да нас одиноких, - подхватили остальные. - Ой, да убивают, ой, да на войне!

Да, это была та самая провожальная казачья, и пели ее те, кто пришел в поселок воевать.

Анна Дионисовна прикрыла плечи ладонями и почувствовала пронизывающий холод.

Прислуга Леська бежала с цебаркой угля. На ее крепких щиколотках болтались черные чуни.

- Двери надо закрывать, раззява, весь дом выстудила! - сказала Анна Дионисовна.

- Да все обойдется, не мучайтесь, - ответила Леська.

Анна Дионисовна почувствовала, что переворачивается и тонет семейный мир, который она прежде никогда особенно не ценила. "Революция, - подумала Анна Дионисовна. - Я дворянка. Мои предки опирались на незыблемые законы, на царя, Бога, семью. Это было служение долгу. А я вместо родины хотела верить в народ, земство, электричество. Если б можно совместить Бога и электричество!"

Она догадывалась, что наступает что-то страшное, от чего она не сможет уберечься, и потому домашняя крепость, семья, теперь показалась ей единственной защитой.

Первым пришел Миколка, сын хуторской работницы Павлы. Он укрывался от казаков на лесном складе, окоченел и был не в силах рассказать что-то связное, только говорил, что побито множество и что видел, как Виктор уезжал на коляске с самой Григоровой. Выпив водки и чаю, он отогрелся, стал рассказывать об обороне рудника и вдруг, проникнувшись доверием к Анне Дионисовне, заявил, что Виктор предал шахтеров. Как предал? Что он сделал? Этого Миколка не говорил. Он твердил, что других расстреливали, но Виктора отпустили.

- Что ж, - не выдержала она, - лучше бы его убили, так?

- Других убили, - ответил Миколка. - Чем он лучше?

Анна Дионисовна не знала, как его убеждать. Глядя на пылающее лицо, на красные руки с черными ногтями, она видела одного из мирмидонян, муравья. из бесчисленного муравьиного рода, и ощущала, что ей хочется выгнать его вон. То, что Миколка не понимал, что перед ним мать, было не то что бестактно, а просто дико.

Она велела Леське налить Миколке еще чаю и ушла из кухни, чтобы больше не слушать его. Что ж, он был как раз из тех, кого надо было по земской традиции воспитывать и образовывать, прощая дикость, уповая на будущее. "Пусть казаки их научат", - подумала Анна Дионисовна. Она почему-то вспомнила, что когда-то курсистки посылали японскому микадо поздравительную телеграмму в связи с падением Порт-Артура, и Миколка был подобен нетерпеливым глупым эмансипанткам. С небольшой разницей. Он с товарищами отнял чужую собственность.

Когда пришел измученный грязный Виктор, Анна Дионисовна в беготне и хлопотах забыла про Миколку. Пока грели воду, готовились мыть Виктора в корыте, тот помалкивал. Леська не захотела поливать Виктору, отнекивалась, а Миколка на просьбу Анны Дионисовны грубо отказался:

- Не барин, обойдется.

- Полей-ка! - попросил Виктор.

- Пусть тебе казуни поливают! - ответил Миколка. - А я почекаю поливать. В его голосе звучала не злость, а ненависть.

- Какая тебя муха укусила? - спросил Виктор.

- Не обращай внимания, сынок! - сказала Анна Дионисовна. - Он не в себе. Претензия у него, что тебя не убили, как других!

- Меня хотели убить! - сказал Виктор. - Не веришь?

Анна Дионисовна наклонила ему голову, стала лить из ковшика, произнося с укоризной:

- Не верит! Ну и пусть не верит... Мы его приютили, обогрели, а там Бог ему судья.

Миколка вышел в коридор. Хлопнули одна за другой две двери. Значит, выскочил на крыльцо.

- Пусть охолонет, - сказала она. - Мыль голову.

Хотелось, чтоб сын стал маленьким и она могла бы его защитить, уберечь, спасти.

Вымытый розовый мальчик сидел за столом, рассказывал ей, как все было. В чем он был виноват?

- Видишь, вы захватили ее рудник, а она тебе жизнь спасла.

Он кивнул, потом вздохнул и сказал:

- Как можно убивать? Русский русского?.. - И добавил: - Если б я не побежал, они б и меня... Я ведь тоже...

- Что тоже?

- Стрелял, мама.

- Бедный! Ты стрелял?

До Анны Дионисовны дошло, что все ею услышанное - правда. Его едва не убили: он участвовал в покушении на частную собственность, преступил закон, охраняющий права личности и собственности.

- Ты живешь с мужем-социалистом, а до сих пор ни к чему не привыкла, сказал Виктор, заметно бравируя. - Рабочие не хотят, чтоб ими распоряжались, кому топор с голоду варить, кому так помирать... Они объединились посильнее, чем в твоем земстве кооператоры. Тут речь о жизни и смерти.

- Ты-то разве рабочий? - спросила Анна Дионисовна - Нужны долгие годы, чтобы твои некультурные рабочие дотянулись до твоего уровня. У тебя дед был рабочим, а ты - свободный, умный, гимназию кончил. Их объединяет только голод.

За дверью зашуршало, скрипнули полы.

- Ой, вже вымылися? - спросила, входя, Леська. - А где Микола?

Анна Дионисовна велела ей прибрать корыто и ведра и перебралась с сыном в гостиную.

Через несколько минут она уже знала, как быть, чтобы защитить его. Увезти на хутор! Пусть все утрясется, казаки усмирят шахтеров, вернется порядок. Да и как может быть иначе? Переворот в Петрограде, в ответ на который Каледин ввел в Донской области военное положение, - это ненадолго. Есть армия, которая должна защитить правительство; есть главный закон - не разрывать нить жизни, а сохранять и приумножать нажитое дедами и отцами. Другой нити не существует. Если ее обрубить, то она срастется заново.

Виктор с ней не спорил, и они решили завтра ехать на хутор.

- Леська! - позвала Анна Дионисовна. - Нечего ему на крыльце чужих приваживать, пусть на кухне греется.

- А он вже на кухне сыдыть, - с усмешкой ответила прислуга про Миколку.

К ночи пришел Москаль, а с ним еще какой-то незнакомый, высокий, с бескровным лицом, раненный в шею. Незнакомого уложили в зале на диван. Наверное, у него была перебита ключица, руку подвело.

- Надо бы приютить, - с виноватым выражением произнес Москаль. - Ты не против?

Он взвалил на нее тяжесть, не спросив, посильна ли она. Анна Дионисовна ничего не ответила.

- Я на часок, - прохрипел раненый. - Надо уходить.

- Куда уходить? - вымолвил Москаль и косолапо прошелся вдоль дивана. Я тебя оставлю, жена за тобой присмотрит. - Он выжидательно и сурово поглядел на нее: - Верно, Аня?

- Да-да, - кивнула она. - Что же теперь делать?

Она распорядилась греть воду, готовить простыню для перевязки и постель.

Миколка стал стаскивать с раненого сапоги. Раненый напрягся, снова закашлялся, дергаясь со стоном.

Виктор стоял за Миколкой, с болью смотрел в бескровное лицо, потом посмотрел на Анну Дионисовну, и она поняла, что он далек от мысли о хуторе.

Миколка стащил оба сапога, в гостиной резко запахло заношенными портянками.

- Вынеси, - велела она, отворачиваясь.

- Три дня сапог не снимали, - оправдываясь, сказал Москаль.

- Ничего, - ответила Анна Дионисовна. - Ты скоро идешь?