- Сватья абсолютно права, - заявила мать. - Тебе надо беречь твое честное имя. Петр от тебя отторгнут надолго, он не успел даже привыкнуть к тебе, а нынче вокруг него и смерть, и разные случайности, он же мужчина, ты знаешь, как ведут они себя, когда без жен, надо быть благоразумной, теперь ты не девица, и жить надо у них, мало ли что тебе там не по нраву, смирись, пусть сперва колется, зато потом будешь хозяйкой. И нечего на меня так смотреть. Не люблю!

- Мамочка, от него только одно письмо было и три записочки, - сказала Нина. - Почему мне нельзя разговаривать с Макарием?

- Значит, нельзя, коль может на тебя бросить тень, - снова принялась объяснять мать. - Ты ведь такая у меня хорошенькая смугляночка, каждый небось хотел бы попользоваться.

- Ах! - решительно сказала Нина. - Зачем ты это говоришь?

- Потому что очень скоро от красоты ничего не остается, - сказала мать. - И мы с папой помрем. Сегодня мы с тобой беседуем под этой крышей, а завтра... Кто тебя завтра защитит, как не муж, отец твоего ребенка?

- Но он прислал только одно письмо, - повторила Нина.

- Может, ему голову негде приклонить, не то что писать, - сказала мать.

- Хорошо, я пойду в нардом, - сообщила Нина. - Надо попрощаться.

- Попрощайся, но недолго, - сказала мать. - Кучер, конечно, все докладывает сватье, ты учти.

Нина действительно отсутствовала недолго. Ее прощание с кружковцами вышло простым, чуть облегченным и совсем не грустным. Должно быть, там еще раньше поняли, что Нина неизбежно отделится, и, когда она вздыхала, пожимала руки, целовалась, ей отвечали шутками и пожеланиям взлететь еще выше и называли летчицей, потому что она улетала. Это словечко, правда, в мужском роде употреблялось солдатами на фронте, оно чаще всего обозначало убежавшего из плена.

Макарий тоже был в зале, но Нина не обращала на него снимания, желая поиграть с ним, поддразнить. Никакого романа она не заводила, но если Наталия Осиповна увидела в Макарии опасность, то Нина должна была посмеяться над ней. Ей казалось, что скоро она вернется обратно. И хотелось красоваться, быть обожаемой, в самом деле летать.

Вечером, укладываясь спать, Нина подумала о том, что мать и свекровь в чем-то правы, но было так приятно поддразнить и Макария, и приехавшего директора Симона, которые смешно косились друг на друга. И она представила, как в Москве будет рассказывать новым знакомым, что в нее были влюблены герой-авиатор и богач-француз, но она верна своему мужу.

Через несколько дней Григоровы уехали.

В первом письме Петра Григорова, отосланном в начале военных действий, сквозило ясное чувство превосходства над врагами, и он спешил поделиться с родными, описывая свое участие в отчаянной атаке на городок Сольдау. Он прежде всего адресовал его молодой жене, чтобы она ощутила боевой дух своего казака.

"Ввиду полученных сведений о том, что из Найденбурга к Сольдау подходят поезда с войсками, было решено во что бы то ни стало ворваться в город "в лоб", через городской мост, - писал Петр Григоров, думая о Нине. - Задача казалась невыполнимой. В этом деле участвовало всего два эскадрона конницы, моя сотня казаков и батарея. С помощью батареи разрушили первое препятствие дер. Кашицеп. Прошли деревню и рассыпались лавой. Тут не было места ни офицеру, ни нижнему чину. Это живая стена всадников, она неслась к городскому мосту".

Сотник Григоров хотел, чтобы жена гордилась им.

"Находившаяся впереди моста часть пехоты была опрокинута, а остальная часть бросилась в воду, там была настигнута конницей и зарублена".

Он не уточнял, рубил ли сам или же дрался на мосту. Дальше в письме сообщалось: "Наши, ворвавшись на мост, были совершенно покрыты белым облаком от разрывавшейся шрапнели, ее выбрасывали ихние орудия на расстояния триста шагов из-за каменных ниш. Из окон домов сыпали градом пуль пулеметы. Мы полетели по мосту к главному препятствию: впереди они устроили баррикаду из сваленной мебели".

Здесь Петр первый и последний раз употребил личное местоимение, как будто оно выскочило в письме случайно, наперекор взятому развлекательно-успокоительному тону победного рапорта.

"Казаки спешились и под огнем разобрали баррикаду. Разрушили ее и понеслись дальше. Артиллерийский огонь противника несколько усилился, всадники валились с лошадей даже от вихря, производимого снарядами. Но Бог милостив, город взяли".

Дальше шли вопросы о здоровье, поклоны...

Но больше таких военных описаний Нина не получала, ибо ощущение легкости войны быстро улетучилось. После разгрома двух русских армий в Пруссии, где находилась и дивизия Григорова, о подобных описаниях не могло быть и речи. Еще бы! Удачно начавшаяся операция русских в Пруссии, на которую они пошли для спасения французов от поражения на Марне, хоть и решила стратегическую задачу помощи союзникам, но вызвала в обществе много горечи. Лишь успехи на юго-западе, взятие Львова помогли скрасить тяжелую неудачу. Хотя эта неудача почти не отразилась на общем течении великой войны, равновесие сил сохранилось, однако здравомыслящим подданным Российской империи трудно было избавиться от чувства, что десятки тысяч русских были отданы в жертву.

Третьего ноября англичане показали, что проливы будут России наградой за жертвы, бомбардировали дарданелльские форты и турецкий городок Галлиполи и как бы указали указкой на карту послевоенного мира...

Учитель географии в гимназии тоже провел указкой по узкой голубой полоске на карте и даже вспомнил, что в этом месте грозный царь Ксеркс велел выпороть штормящее море, чтобы не мешало переправе войска.

Соединялись в узел и гимназисты-подростки, и Босфор с Дарданеллами, и кровь погибшей армии Самсонова.

В конце ноября, когда Нина Григорова уже жила в Москве, по обледенелым скатам Карпатского хребта, в сильном снежном буране, по компасу, двигалась средняя колонна пехотной дивизии. Внизу лежал плотный туман. Австрийцы вели артиллерийский огонь по площадям, без корректировки. Батальоны ночевали в лесу при снежной метели и морозе. Кухни шли по шоссе, в лес не поднялись.

В конце концов закарпатский поход завершился отступлением дивизии на север. Три роты Ларго-Кагульского полка с пулеметами заняли железнодорожное полотно между мостом и будкой обходчика, и под их прикрытием начался отвод обозов, артиллерии и частей боевого порядка. Раненых вывозили санитарным обозом, обывательскими повозками, выносили на руках...

Макарий покачал крыльями, надеясь, что наши различат белый, синий и красный цвета российского флага и не будут стрелять.

Морозный ветер разносил треск ружейных выстрелов и пулеметную дробь.

Мелькнула красноватая крыша будки. За насыпью накапливался противник, ему негде было укрыться на снегу от Макария. Он сделал "иммельман", обе бомбы положил на колени и пошел вниз. Перегнувшись через борт, не долетев до скопления, бросил одну. Бомба разорвалась на скате насыпи. Он отметил это краем глаза, круто поднимаясь вверх, чтобы уйти от огня.

Потом он посмотрел на тахометр, часы и показатель бензина. "Нет, "ньюпор" мне нравится, - подумал Макарий. - "фарман" мощнее, зато этот быстрее, - вспомнил Рихтера, своего летнаба, разбившегося вместе с Васильцовым на "фармане", и мысленно сказал: - Вот сюда бы тебя, чтоб на морозе мозги проветрил!"

Вторую бомбу бросил на колонну, идущую к фронту, она разметала патронные повозки и повалила лошадей.

* * *

- Ну Корнилов у тебя дает? - насмешливо вымолвил Свентицкий, выпрыгивая из "Ньюпора" на снег. - Погубил половину состава, но ведь какой благородный - ходатайствует о вашем награждении. В первый раз потерял артиллерию на Гнилой Липе, это у него вторая катавасия, а что будет в третий раз?

- Я, что ль, потерял его артиллерию? - спросил Макарий.