- Сейчас, Павлик, я открою тебе маленький секрет, - сказала Люсик у подъезда дома на Большой Дворянской. - Завтра я уезжаю.
- Совсем? Навсегда?! - испугался Пашка.
- Нет-нет, Павлик! В Петроград на неделю. Товарищи посылают меня на партийную конференцию! Я ведь в партии с шестнадцатого года. В Питере я, наверно, увижу и услышу Ленина. Он вернулся недавно в Россию...
- Когда приедете, расскажете о Ленине? - спросил Пашка.
- Конечно! Но смотри, Павлик, никому пока не говори... Хорошо?
- Слово! Разве я подводил вас когда-нибудь, Люсик-джан?
- Нет-нет!.. Вернусь - мы такие дела завертим, увидишь! Хотя Костя Островитянов и шутит про "дырку от бублика", нам все же кое-чего удалось добиться. Вернусь, и мы вместо кружка организуем на вашем заводе молодежную ячейку в помощь партии...
Люсик не было в Москве целую неделю. Вернулась такая веселая и бодрая, какой Пашка никогда ее не видел. Дел у нее стало, как она выражалась, "выше головы". Без устали бегала по фабрикам и заводам, по институтам и рабочим общежитиям, рассказывая об "апрельских тезисах" Ленина: "Война войне!", "Мир без аннексий и контрибуций!", "Вся власть Советам!"; рассказывала о жизни Владимира Ильича. О том, как царские судьи сослали его в далекую сибирскую ссылку, как жил он в изгнании, за границей, как боролся всю жизнь за счастье простых, обездоленных людей.
- Это человек необыкновенный, - сказала Люсик Пашке при первом же разговоре. - Иногда кажется, что в нем какая-то молния спрятана, вот-вот вспыхнет и ударит! И в то же время удивительно простой, - добавила девушка. - Глаза у него на редкость добрые и такие живые - вот уж и правда как молнии...
Занятия молодежного кружка Люсик с помощью Островитянова перенесла в завком михельсоновского завода, и назывался кружок теперь громко и звучно: "Молодежная ячейка имени Коммунистического Интернационала", первая в Москве!
Пашка оставался верным помощником Люсик. Все свободное время проводил в "красной", бегал с поручениями, относил рукописные листочки в типографию Сытина, где с марта печаталась большевистская газета "Социал-демократ". Редакция газеты и работала в то время в "красной". Редактор ее, Иван Иванович Скворцов-Степанов, тоже привязался к Пашке, относился к нему, словно к родному сыну.
Была у Люсик еще одна радость, о которой она не уставала рассказывать. На апрельской конференции в Питере она встретилась с любимой учительницей, Еленой Стасовой. Перед февральской революцией Елене Дмитриевне удалось добиться разрешения приехать в Петроград на свидание с родителями. Революция застала ее здесь, и в ссылку Стасова не вернулась. С приездом Ленина стала одной из самых деятельных его помощниц.
- Для меня, Павлик, эта встреча, - как-то сказала Люсик, - была самым драгоценным подарком, какой я могла получить. Помнишь, я говорила тебе о книгах и людях-колоколах. Так вот Елена Дмитриевна и есть для меня один из таких колоколов!.. Ты представь: я думаю, что она томится в минусинской ссылке, а вхожу во дворец Кшесинской - и навстречу мне... Кто? Она... Елена Дмитриевна! Когда я была совсем девчушкой, она учила меня справедливости и добру, учила бороться за торжество правды на земле. И поверь, Павлик, эта старая большевичка, прошедшая тюрьмы и ссылки, заплакала, когда здоровалась со мной! Да-да! И добавила: "Я ведь всегда верила, Люся, что мы обязательно встретимся!"
А через три месяца из Питера пришел страшный слух о расстреле третьего июля на Невском рабочей демонстрации и о намерении временных правителей предать суду Ленина!.. Ленина, который всю жизнь боролся за освобождение рабочих от кабалы, за справедливость на земле!
В начале осени - самое радостное в Пашкиной жизни событие: возвращение брата.
Вернулся Андрей не так, как его с трепетом ожидала семья: не с пустым шинельным рукавом, не на деревянной ноге-култышке, а живой и невредимый, хотя и ужасно похудевший. "Ну, чисто шкелет!" - сказала о нем соседка Никитична.
Произошло это так.
Андреевы уже поужинали, мамка убирала со стола, батя крутил цигарку. Пашка принялся читать вслух статью из "Социал-демократа". Теперь по утрам он вскакивал задолго до первого гудка и, схватив приготовленный матерью завтрак, торопился в сытинскую типографию. Как и прочим добровольным газетчикам-мальчишкам, ему вручали пачку пахнувших краской листов, и он мчался с ними к проходной завода.
Газету во всех цехах ждали - ведь только из нее и можно было узнать, что творится на измаявшейся Руси. Один номер газеты Пашка всегда оставлял себе, чтобы перед сном прочитать самое главное своим старикам.
В тот вечер он успел прочитать лишь заголовок:
- "Жертвы Керенского - солдаты-двинцы объявили голодовку, выставив лозунг: "Свобода или смерть!"
В эту минуту с улицы постучали в дверь. Стук был незнакомый, чужой. Переглянувшись с отцом, отложив газету, Пашка пошел открывать.
За порогом стоял солдат в замызганной шинели. Седоватая бородка, рука на перевязи.
- Мне бы Андреевых повидать, - сказал он.
- Мы и есть Андреевы, - ответил Пашка. И сердце заколотилось во всю силу: от брата! Поспешно отступил в сторону, давая гостю дорогу. Проходите, дяденька солдат!
- Бывший, однако, солдат, - поправил седоватый, перешагивая порог и снимая армейскую фуражку. - Списали по чистой, милый, за непригодностью. Четыре пальчика, ровно ножом, осколком срезало... Письмишко у меня к вам...
- От Андрюши? - Задохнувшись радостью, мать выронила жестяную миску. Та со звоном покатилась по кирпичам пола. - Живой он? Живой?
Андреич встал, поддержал жену.
- Сядь, а то свалишься, - с грубоватой лаской проворчал он. Проходите, служивый! Павел! Подогрей самоваришко! Мать, ишь, вовсе не в силах. Да успокойся ты, милая! Весть-то какая счастливая: не отлита еще на нашего Андрейку пуля!.. Садись, служивый, сейчас мы с тобой покурим, чайку попьем со встречей! Шинелку-то скидывай. Павел, пособи раненому!
Пашка помог солдату снять шинель, повесил ее и вернулся к самовару. А сердце радостно стучало в груди: жив Андрей, жив!
Мать нетерпеливо всматривалась в солдата. Тот аккуратно оправил гимнастерку, пригладил ладонью бородку и лишь тогда сел к столу.
- Воюет наш-то? - не выдержал Андреич.
- Отвоевался! - коротко бросил солдат.
- То есть как отвоевался?! - вскинулся Андреич. - В госпитале, что ли? Иль, может...
И оглянулся на побледневшую жену.
- Да нет! Цел он, цел ваш Андрей! - замахал гость здоровой рукой. Ну, однако, в Бутырках запертый.
- В Бутырках?! За что же он там?! - удивился Андреич. - В чем вина? Поди-ка, надерзил что начальству? Или что похуже?
- Да вы успокойтесь! - улыбнулся солдат. - Их, дерзких-то, в Бутырки из города Двинска почитай тысячу под конвоем привезли. Вот и сидят там, голодовку держат.
Ловко орудуя пальцами одной руки, гость оторвал квадратик газеты, свернул самокрутку, наклонился к цигарке Андреича - прикурить. Глубоко затянулся, с удовольствием выдохнул к потолку дым.
- За что же их? - шепотом спросила мать.
- А не бунтуй против начальства! Против войны не смей возражать!.. За это самое!.. В Двинске таких молодцов, как ваш Андрей, до двадцати тысяч по тюрьмам да губвахтам напихано, суда ждут. Ну, а кто подерзей, поопаснее, сюда, в Москву, привезли... У меня женин брат в тюрьме Бутырской в надзирателях от войны затаился. Им тюремную службу за действительную засчитывают... Андрей и попросил передать записочку. Ну, а почему не передать, если по-человечески рассудить? Ведь и надзиратели-тюремщики не все же подлецы отпетые. Вот она - записочка вам.
Отложив на край стола цигарку, солдат достал из кармана гимнастерки сложенный вчетверо клочок бумаги.
- Ты Павел, что ли? - повернулся к гремевшему самоварной трубой Пашке. - Брат сказал - грамотный, вот и читай! Я до ранения с ним в одном полку служил.
Сначала мать, потом Андреич бережно подержали в ладонях записку, а уж потом она попала к Пашке.
