- Ива-ан! - донесся хриплый голос. - Зуп, каша ел?..
- Сюда иди, - ответил кто-то из траншеи, - угостим!
Немец помолчал и крикнул:
- Иван, зуп, каша нет? Карл Маркс читай!
- Ишь... агитирует, жаба, - глянув на Волкова, сказал усатый, темнолицый боец, протиравший снегом ложку. - Думает, опять не жрамши... Мы тут, как на пупке. Соседей давно потеснил. А мы тут.
Глаза его под каской сыто щурились, примороженный нос распух, и казалось, усы торчат из бурой картофелины.
- Не трогает вас, что ли? - спросил Шор.
- Какое там!.. Пять дён вышибал. Это б ничего, да он еще кухню разбил. Застылый борщ-то кусками перетаскали. А утром животы раздуло. И минами крестит, что головы не подымешь. Хоть штаны пачкай. Тут уж морально было тяжело.
- Лучше, Сидоркин, расскажи, как тебя морально убивал немец, засмеялся другой боец, с худым лицом, обтянутым, точно рамкой, серым подшлемником. Из этой рамки выступали черные брови, хрящеватый нос, резко очерченные губы. Фамилия Блинов как-то не вязалась с этим лицом.
- Да ошалел, и все, - разъяснил Сидоркин. - Перед метелью было. Семь или восемь раз атаковали. Некоторые уж заскочили сюда. А у того либо патроны вышли, либо смазка в автомате замерзла. Кричит: "Пу, иван!"
- А я гляжу, Сидоркин фигу ему показывает, - вставил Блинов. - И немец перед фигой Сидоркина, Как перед штыком, руки задрал.
- Если б так, - качнул головой Сидоркин. - Штыком его враз ты и поддел... Уж нас чуть оставалось.
Метель ко времени замела. И пополнение дали, и кухню завезли.
- Немцев тут штабелями наложили, - проговорил Блинов. - Растает снег черно кругом от мертвяков будет.
- Да-а, - Сидоркин опять качнул головой. - Что его, что нашего, много народа в землю идет.
- Ты и немца жалеешь? - усмехнулся Шор.
- Не про жалость речь.
- Ива-ан! - донесся опять голос немца. - Табак есть?
- Есть... есть! - ответили сразу несколько бойцов. - И прикурить дадим!
- Шнапс... русский водка есть, иван?
- От стерва! - громко выругался кто-то.
Те бойцы, которые удержали высоту, отдыхали. Тех, что пришли, возбуждала фронтовая обстановка. Некоторые лезли к брустверу, стараясь увидеть живого врага.
- Он те просверлит дырку, - осаживали их.
В двух шагах, присев на корточки, держа автомат меж колен, боец читал вслух письмо:
- "...Еще Марье была похоронка. А я болею сердцем за тебя, инда руки опускаются. Ходят к нам теперь из Москвы люди: одежонку поменять на картошку да лук. Ведро или два картофеля своего им отсыпаю, а ничего не беру. Мне-то ничего и не надо, лишь бы ты возвернулся. Какой ни есть, хоть без руки, без ноги, а живой..."
Он сидел к Волкову боком. Испачканная окопной землей шинель вздулась горбом. Листок бумаги в черных негнущихся пальцах дрожал.
- "Никогда и не верила я богу, - глуховато, медленно, как бы с трудом разбирая написанное, читал он, - а тут в церкву ходила, за тридцать рублей свечку поставила... И собрали мы еще колхозом деньги на танк".
Шор хмыкнул:
- Ловко бабоньки рассудили: на бога надейся и сам не плошай.
- Да, - встряхиваясь, будто мокрый пес, засмеялся Сидоркин. - Когда нас долбили минами, я то богородицу, то черта поминал. Вроде и легшало...
Неожиданно доплыл слитый рев пушек. Каким-то чугунным гулом, мелко вибрируя, затряслись и промерзлые стенки траншеи. Ручейками потек на бруствере снег. Из блиндажа выскочил Комзев, принявший командование ротой.
- Командиры взводов к ротному, - передавали друг другу бойцы.
- Эка, - уронил Сидоркин, - видать, кончилась передышка.
Комзев и два подбежавших лейтенанта тихо заговорили между собой. Грохот усилился, но чьи пушки стреляют, Волков еще не мог разобрать. Этот грохот падал на траншею сверху и, казалось, одновременно исторгался землей. Шор вертел головой, тоже стараясь угадать, кто начал артподготовку. На скулах его вздулись, заходили желваки.
- Локтева... ротный! - услыхал Волков.
Он вскочил и, переступая через ноги сидящих бойцов, через котелки, зашагал туда. Шор молча двинулся за ним следом.
- Ага! Неразлучные Иваны, - воскликнул Комзев и добавил, оборачиваясь к лейтенантам: - Эти не подведут! Бывалые фронтовики...
- Артиллеристы б не подвели, - заметил один лейтенант в измызганной, расстегнутой шинели с пунцовыми, нагретыми у блиндажной печки щеками.
- Командир батальона у пушкарей сидит, - ответил Комзев. - Гляди, Локтев!.. Артподготовка будет короткая, всего пять минут.
- Наступаем? - спросил Шор.
- Наступают правее, а тут шумок устроим, - сказал Комзев не оборачиваясь. - Батальон атакует в лоб, а мы с фланга.
Волков смотрел через бруствер. Здесь, на водоразделе Москвы-реки и Верхней Волги, местность была всхолмлена, изрыта руслами крохотных речек, покрыта лесами. Виднелись и печные трубы сгоревших деревень.
Немецкие окопы выделялись, как темные извилистые морщины на белой пушистой земле.
- Прямо холмик, - говорил Комзев. - Сто пятьдесят метров. За время артподготовки добежишь?
- Под снаряды? - удивился Волков.
- Холмик взять надо. Ясненько? Твое отделение ручным пулеметом усилю. А горелые трубы видишь?
- Да.
- Это село батальон атакует. Сообразил? Немец вклинился, и мы с двух сторон ударим... Холмик прикроет фланг. Конец артподготовки - зеленая ракета.
Шор, навалившись грудью на скос траншеи, осматривал местность. Волков догадался, что Комзев старается уберечь его, поэтому выбрал наименее опасный участок атаки, но говорит, будто здесь решится все.
Кроме того, у холмика изгибалось русло безымянного ручья, по которому Волков и Шор легко могли уйти к немцам. Из блиндажа появился коренастый старший сержант, почти квадратный, в телогрейке, с черной немецкой кобурой парабеллума на животе. Этот немолодой уже связист, какой-то добро-улыбчивый при его мохнатых бровях, с почерневшим от холодного ветра лицом, был парторгом роты. Сходились другие бойцы, рассаживались на земле, на патронных ящиках.
- Ты начинай, Озеров, - сказал парторгу Комзев. - Через двадцать минут атака!
Озеров расстегнул брезентовую сумку, достал замусоленную тетрадь и кашлянул, оглядывая собравшихся.
- Что ж, как будто все... Начнем открытое партийное собрание, медленно, сухо заговорил он. - В ротной организации числилось двенадцать коммунистов. Семь убито, двое ранены. Три налицо. С пополнением явилось еще четверо. Повестка дня, товарищи...
В бруствер хлестнула пулеметная очередь.
- Кто там высовывается? - досадливо спросил Озеров. - Мешают же...
- Блинов, закрой дверь, - шутливым тоном проговорил незнакомый Волкову боец.
- Товарищи... - начал снова Озеров.
- А ты, Озеров, партийную демократию соблюдай, - вставил тот же боец. У нас в колхозе, бывало, соберемся утром, к обеду только повестку дня затвердим.
- Не озоруй. Товарищи, через двадцать минут атака...
- У меня есть предложение, - сказал боец. - Обсудить надо лейтенанта Вахова.
Один из командиров взводов, с узким, нервным, бледным лицом, гневно покраснел, раздувая тонкие ноздри. Шор вскинул брови. Его, наверное, удивило, что солдаты могут обсуждать какие-то действия лейтенанта.
- Что ж, голосуем за предложение товарища Лядова, - сказал Озеров.
Четыре руки поднялись над касками бойцов.
- Большинство, - сказал Озеров.
- Меня обсуждать! - вскочил, как подкинутый, лейтенант Вахов. - Меня? За этого фрица? Да я...
Лет двадцати пяти, худой, высокий, он теперь забыл о своем росте. Пулеметная очередь снова ударила по брустверу, визгнули рикошетившие пули.
- Сядь, Вахов, - дернул его за шинель Комзев.
Бойцы заговорили, споря, перебивая друг друга.
- Регламент, регламент, - махал тетрадкой Озеров. - Не все сразу! Говори, Лядов.
Дело состояло в том, что лейтенант застрелил приведенного разведчиками "языка".
- Во-первых, немец уже был пленным, во-вторых, "язык". Разведчики двоих потеряли, когда брали его, - говорил Лядов. - И выходит, напрасно...
