Двое артиллеристов обтирали ветошью снаряды, наводчик проверял механизмы.
- Эй, пушкарь, - окликнул Зуев старшего сержанта. Тот повернул голову, сполз на животе - Бронетранспортер выглядываю, - сказал он.
- Ты накрой его по звуку.
- Не могу, - старший сержант поскреб рукавицей щетинистый подбородок.
- Что значит не могу? - возмутился Зуев.
- Лимита нет.
- Какого еще лимита?
- На снаряды. По закрытым целям три снаряда в день. Больше не дают.
- На кой черт мне здесь пушка?
- Кабы высунулся он. А так не могу. Холку мне за пустую стрельбу комбат натрет.
- Что мне твоя холка? - горячился Зуев. - Атаковать буду. Ясно?..
- Не могу, - твердо сказал артиллерист. Маленький, усатый, с примороженной опухшей левой щекой, он виновато глядел на лейтенанта. - У меня ж девять снарядов только. И себя враз обнаружим...
- Ах, вот чего боишься! - перебил его Зуев. - Так и говори!
- Закусил ротный удила, - неприязненным тоном сказал Щукин около Марго. - Людей, как подковы, гнуть хочет. А люди не подковы... Идем, Кутейкин. Давай, военфельдшер, приходи. У нас там картошка печеная есть.
- Спасибо, - ответила Марго и пошла к сидевшей на бревне Леночке.
- Это Зуев послал их, когда увидел, что раненого тащишь, - сказала Леночка. - "Что, - говорит, - в роте мужиков нет? Вы сидите, а девчонка под пулями ходит".
- Он умер, - вздохнула Марго. - Напрасно было...
Устала я так, что даже заплакать не могу. А хочется...
Зуев все же странный. Грубым часто бывает. Ты не ошибешься в нем?
- Не ошиблась ли? - задумчиво проговорила Леночка. - Уже...
- Что?
- Я сама к нему пришла. Вчера... Да... Он совсем негрубый. Ему трудно.
- Ленка, милая... Но как же ты?
- Как? - сказала Леночка. - Если бы мы всегда хорошо умели разбираться в наших чувствах, то не было бы плохих людей, обманутых надежд и глубоких ошибок. Ведь и меня и его могут убить. Эго от нас не зависит. А пока живем - к черту всякую ерунду.
- Зуев так говорил?
- Нет. Он хотел наоборот... хотел, чтобы у нас после войны была свадьба, чтобы кричали "горько". И он бы тогда первый раз меня поцеловал. Он ведь агроном.
У них на Дону много садов, и свадьбы устраивают в саду, когда цветут яблони. А я вспомнила Наташу.
- Но ты... Ведь это... - начала Марго и закусила губу.
Они помолчали немного.
- Идем печеную картошку есть, - сказала Марго.
- Идем, - улыбнулась Леночка, оглядываясь на Зуева, который еще разговаривал с артиллеристом, и в ее улыбке чувствовалась затаенная нежная грусть. - Печеная картошка - сила. Да?
XII
Щукин и Кутейкин устроились за обрушенной трубой. В горячей золе от сгоревшей хаты пеклась картошка. На камельке широкой русской печи стояли бутылки с зажигательной противотанковой смесью. Кутейкин держал одной рукой котелок, а другой противогазную коробку над ним. Щукин лил зажигательную смесь из бутылки, и через противогазные фильтры осветленная жидкость стекала в котелок.
- Что вы делаете? - удивленно спросила Марго.
- Сейчас испробуем, - ответил Кутейкин. Он тряхнул противогазную коробку, отложил ее и обеими руками взял котелок. - Ну, господи благослови!
Кутейкин отпил глоток синеватой жидкости, затем еще. Глаза его выпучились, каска сползла на лоб.
- У-ух... Вроде первака. Чистый денатур. Опричастился. Мать честная!
- И как? - поинтересовалась Леночка.
- В самый раз. До печенки достает. Это ж надо выдумать. И против танки можно, и для успокоения души... Немец бы в жисть не сообразил такого.
В той стороне, где находились немцы, приятный баритон запел: "Мо-оскау моя..."
Та-тата, - протрещал немецкий пулемет, как бы аккомпанируя в удивительно точном ритме, а пули высвистами растянули эту мелодию над трубой.
- Гляди-ка, поют, - сказал Кутейкин, приноравливаясь еще выпить. Но Щукин отобрал у него котелок:
- Дорвался... Хлебнешь, военфельдшер?
- Нет уж! - ответила Марго.
- А то бы согрелась. - Щукин допил жидкость, поморщился, выковырнул из золы печеную картофелину. - Ух, черт! Два раза, говорил тебе, надо фильтровать. Серой еще отдает.
- Как наши деды бают, - засмеялся Кутейкин. - У солдата на войне бывает два выхода: либо живой останется, либо убьют. Если убьют - опять два выхода: либо в рай попадет, либо в ад. И в аду два выхода:
либо черт солдата съест, либо солдат черта...
- Ну а если черт? - спросил Щукин.
- Вот из черта будет один выход, как у этой серы из нас.
Щукин усмехнулся, покидал в ладонях горячую картофелину, отдал ее Марго. На Леночку он почему-то даже не смотрел.
- А у некоторых и на войне третий выход бывает, - сказал он.
- Это как? - удивился Кутейкин.
- Под крылышко лейтенанта. Раз - и в дамках, - ответил Щукин.
- А-а, - Кутейкин смущенно наклонил голову, отковыривая запекшуюся картофельную шелуху. Щукин теперь в упор глядел на Леночку.
"Они все знают, - догадалась Марго по злому, насмешливому блеску в его глазах. - Я не знала еще, а они знали. Сейчас Ленка даст ему оплеуху".
Но Леночка как-то беззащитно улыбнулась и вздохнула.
- Понимаете, ребята, - сказала она. - Люблю его.
Что же делать?
Щукин, ждавший совсем другого, растерянно заморгал веками.
- Что же делать? - повторила Леночка. - Если так...
- Уж тут ничего не сделаешь, - закивал ей Кутейкин. - Уж тут... Любовь, она как война. Дезертиров не жалует. И другим соваться нечего. Она другим непонятная. Другие токо мусору нанесут. Это уж так.
- Дайте закурить, - попросила Леночка.
- Еще и курить?.. Дыму-то напущено, что неба не видать. Ты горяченькой поешь, - сказал Кутейкин.
Щукин молча вытащил кисет, протянул его Леногтке.
- А вы, Кутейкин, женаты? - спросила Леночка.
- Вдовый. Десять годков уже неприкаянный.
- Кому же письма строчишь? - удивился Щукин. - По нескольку штук в день...
- Разным, - смущенно кашлянул тот. - Одиноких теперь много. В газетке вычитаю: доярка или на заводе работает. И пишу, что есть на свете боец Егор Матвеич Кутейкин, тоже одинокий.
- Эх, Егорий-мученик, - рассмеялся Щукин.
- Мне-то пажить невелика, - сказал Кутейкин. - И почта казенная, без марок. А им вдовью тоску легче нести. Отойдет война, если не убьют, поеду гостевать.
- Вот охламон, - покрутил головой Щукин. - Сколько баб заневестишь.
- Не то, - вздохнул Кутейкин. - Без мужних рук хозяйство теперь валится. Я ж плотник. И по сапожному делу могу. Где крышу обладить надо, где еще что.
Леночка прикрыла глаза. Марго вдруг заметила, что от уголков губ ее тянутся, будто легкая осенняя паутинка, морщинки, невидимые раньше.
- Обкрутят, - сказал Щукин. - Бабы обкрутят враз.
- Да оно как... Женщины бывают хороши по всем статьям, а вспомню Марьюшку, и нет душевного согласия. Тихая она была, вроде незаметная. И засватал ее по пьяному делу. Дружок мой свадьбу играл, ну и заспорили. Я говорю, бабы все одинаковые. Которую первую на улице встречу, та и будет моей. Вывалились гурьбой на улицу, и Марьюшка тут, босая, расхристанная, да еще с тряпкой в руке. А куда ж деваться?.. Прожил три года. Я в себе обиженность имел, что ее тогда как раз на улицу вынесло. Чуть не по мне до крика распалялся. Она сидит в уголке и тихо плачет. Ласковости к ней не допускал, а теперь бы... Эх, да не вернешь. Застудилась она и слегла. Говорит мне вдруг:
"Ты, Егорушка, женись быстрей. Кто тебя, пьяного, домой сведет и рассолом отпоит?.. А в тот день, как засватал, я полы в хате мыла. Подружка забегла и сказала про ваш спор. Вот я и выскочила босая. Любила тебя..."
Померла тихо, незаметно. А я десять лет к водке боле не прикасался. Человек-то своей радости не видит, пока не отымут у него...
Длинная пулеметная очередь хлестнула в трубу.
- Рус, ходи! - прокричал немец. - Ходи, иван!
