А Терещенко, шагая рядом, рассказывал о боевой службе:
- Знаешь, юнга, другой раз встречаем мы их в море. Лезут нахально в наш квадрат. А флага не показывают. То немцы, то англичане, то шведы. Прижмешь: покажи флаг! Боцман этак вежливо наведет пулемет. Будто между прочим: проворачиваем механизмы... Те - флаг на мачту. Заблудились, говорят, извините, и - ауфвидерзеен, оревуар, гудбай... Зло берет. Бремя мирное. Козырнули Друг другу и разошлись бортами. Терпение пограничнику нужно. А камень этот - черт с ним! - Он искоса взглянул на Алешу и рассмеялся: - У тебя выдержка пограничника. Наверно, волю закаляешь?
- А я догадался, куда идем! - поняв лейтенанта, ответил Алеша. - Вон в тот двухэтажный дом...
Терещенко оставил его во дворе политотдела базы и вошел в дом, где решались не только военные дела, но и гражданские, поскольку другой власти в морской базе не было.
- Ну вот, юнга,- сказал Терещенко, выйдя наконец с Алешей на улицу. Бригадный комиссар объяснил: не то сейчас время, чтобы бродяжничать...
Он смолк внезапно, стал навытяжку вдоль тротуара, взял под козырек: мимо шли двое - девушка, сверстница Алеши, тонкая, быстрая, с косами, убранными под цветастый платочек, в синем, как у парашютистки, комбинезоне, и рядом худощавый капитан, морской летчик, с орденом Красного Знамени на кителе. Его лицо потрясло Алешу: не лицо, а маска, мертвенно-бледное, губы белые, нос словно наклеен, ни век, ни ресниц, ни волоска на спекшихся надбровьях, одни глаза, горячие, жгучие. Такие глаза и у девушки, они настороженно смотрели на Алешу из-под густых темных ресниц.
Когда девушка и летчик прошли, Терещенко сказал Алеше:
- Это Леонид Белоус. Командир эскадрильи "чаек". Видел Катю? Вылитый отец. Таким и он был до финской. Горел в бою. Все лицо из лоскутов. Спит, не закрывая глаз...
До порта шли молча. Прощаясь, Терещенко сказал:
- Катя Белоус пойдет в девятый. И ты пойдешь, если подтянешься. Бригадный обещал. А будущим летом возьму в море. Только старайся. Чтобы дорога в училище Фрунзе была тебе открыта...
С этой надеждой Алеша вернулся на свой буксир.
Но все сложилось по-другому.
В школе он проучился только год. Осенью, сдав за восьмой класс, Алеша поступил в девятый и переехал в интернат, устроенный для тех ребят, чьи родители жили далеко от школы, - в лесу у перешейка на северо-востоке, в Рыбачьей слободке на западном берегу, или на Утином. По субботам ребята разъезжались по домам, к понедельнику возвращались с уймой новостей. Чего только не узнавал Алеша от ребят, побывавших дома! И про Гранина, какой он веселый, расстроится - сядет возле штаба с гармошкой играть "Сама садик я садила", а по воскресеньям мчит спозаранку на мотоцикле к летчикам, Белоус учит Гранина летать... А тот оркестр из трех баянов, который встречал в гавани первый караван, это Думичева Сереги затея, лучшего сапера на границе, он до службы баяны настраивал, артист...
Одному Алеше некуда ехать в воскресенье. Его родной дом - "Кормилец", занесший его на Гангут, но и "Кормилец" не мог всегда ждать у причала девятиклассника Горденко.
Шустров все чаще отлучался в Таллин, буксируя суда для ремонта, а потом и сам остался с "Кормильцем" в Таллине до весны: надо же и этого трудягу привести в порядок.
Алеша искал на причалах знакомых. До Густавсверна далеко, Алеша возвращался ночевать в пустой интернат.
Не только для него, для всех в общежитии был праздник, когда приходили с "Двести тридцать девятого" рулевой Андрей Паршин и сигнальщик Саша Саломатин. Гостинцы, посылочки от командира, от мотористов ссыпались на стол. Начинался пир. Но вершиной праздника становились "были и небылицы сигнальщика Саломатина, профессора по компоту", как называл его Паршин. Добрый и словоохотливый, Саломатин усаживался на табурет, щурил глаза, зоркие, знатные на всю Балтику, и заводил: "Назначили нас в дозор в квадрат тридцать два..." Пауза внушала ребятам трепет и уважение к квадрату "тридцать два". Сигнальщик, выдержав паузу, продолжал: "А лейтенант Терещенко сами знаете, какой человек..."
Алеша ночами мечтал, воображая себя то сигнальщиком на мостике, то рулевым, то командиром катера... Катер в засаде... До чего ярко светит луна! Маневр - и катер в тени... Серебристая дорожка пересекает квадрат тридцать два. Мелькает таинственный силуэт... Алеша схватывает ночной бинокль. Он видит, нет - он обнаруживает неизвестную шхуну под парусом... Так и есть: под рыбачьими снастями бомбы, рация, потайные фонари. "Право на борт!" Алеша решительно врубает ручку телеграфа на "Полный". Рывок - и враг взят на абордаж. Прыжок с багром на палубу. Удар!..
Мечты! О них в классе знала только одна душа - Катя Белоус. Катя жила дома, в летном городке. Она приезжала рано, на мотоцикле, сама за рулем, отец позади на багажнике. Злясь на глазеющих ребят, она убегала, не прощаясь, в школу - отец провожал ее немигающим взглядом и уезжал. В декабре, перед каникулами, Катя звала Алешу пожить у них, она знала, что "Кормильца" в порту нет. Алеша отказался. Не от обиды ли?
Когда его принимали в комсомол, Катя строго осудила его бегство из дома и школы. На фронт, на смену отцу? Да, ее отец бежал из госпиталя на фронт, хотя бинты закрывали всю голову, кроме глаз. Но летчик бежал к своему делу. А Горденко?..
Нет, не мог Алеша обижаться на Катю Белоус. Просто он не хотел даже в дом летчика Белоуса идти сиротой. Он чувствовал себя самостоятельным и этим дорожил. К весне он еще больше вытянулся - не зная, дашь все девятнадцать.
Весной Шустов привез ему из Таллинна безопасную бритву. Терещенко, встретив Алешу на пирсе с этим подарком впрок, смеялся:
- Теперь без военкомате тебя и юнгой не возьмешь. Ну-ну, не куксись. Перейдешь в десятый - сдержу слово...
Мечты и надежды. В июне, когда Алеша перешел в десятый, все ребята, кто с матерью, кто с отцом, собирались на Большую землю. И его мать звала под Винницу, хоть на месяц. Но ему надо работать на "Кормильце". Уедешь, могут назад не впустить - база за рубежом, тут режим, пропуска вечером, комендантский час. И выход в море с Терещенко прозеваешь, нельзя уезжать... И вот все обернулось иначе.
Войну ждали все - от командующего до рядового. Даже гражданские жители учителя, врачи, хлебопеки, - все в морской базе понимали: будет война. Только когда она грянет, не знали. А она пришла незаметно, внезапно, в одну из белых июньских ночей.
