Сааведра вскочила на мокрый ярус, намочив подол и сандалии; видавшие виды кожаные подошвы вмиг стали скользкими.
— Может, я похожа на моронну, но другого способа нет, и к тому же тут прохладно… Номмо Матра! — Она вздрогнула от неожиданности и едва не упала, когда кто-то дотронулся до ее ноги.
— Простите, — вежливо обратился к ней незнакомец, — но вы меня не слышали из-за шума воды.
А он не слышал ее бормотания. Сааведра в недоумении смотрела на него сверху. Он казался совершенно неуместным в гуще мейа-суэртского праздника, в этом жутком столпотворении. Он был стар, очень стар, ему хорошо за пятьдесят, а возможно, и все шестьдесят.
— Номмо Матра эй Фильхо, — прошептала она. — Почему ты еще не помер?
— Потому что я не Грихальва, — спокойно ответил он. Узнал. Посмотрел на нее и узнал.
«Но ведь я не Одаренная, — подумала она. — Не ношу цепочки с Ключом…»
А он — не санкто, чтобы узнавать по следам краски и мела. Она всего лишь женщина, такая же, как все. Женщина и есть женщина, где бы ни жила: в Тайра-Вирте, Пракансе, Гхийасе. Кого интересует, из какой она семьи?
— Чи'патро, — произнес он мягко, и ее бросило в дрожь. — Ай, не надо! — Он увидел, как она пошатнулась и снова вцепилась в мрамор. — Граццо, позвольте предложить вам руку? По-моему, вам лучше спуститься.
Рука была старческая, тонкая, в коричневых крапинах, с пергаментной кожей, с рельефной сеткой сухожилий и вен. Но она с готовностью поднялась, чтобы поддержать Сааведру. А та посмотрела на руку, подумала, стоит ли спускаться, и с чего он взял, что стоит, и чем это для нее кончится.
Под четкими, аккуратными складками застиранного полотняного тюрбана обозначилось лицо — древнее, под стать протянутой руке. И улыбка, порождающая стайки добрых, ласковых морщинок, и обещание покоя, уюта в ясных серых глазах.
— Уважьте пожилого человека, — попросил он. — Не откажитесь выпить с ним сладкого сока. И вовсе незачем бояться, я Иль-Адиб, цев'рейна, мы будем не наедине, а в привычном для вас обществе.
Слово на чужом языке! Сааведра готова была поклясться, что никогда в жизни его не слышала.
— В привычном обществе?
— Еще один Грихальва, — ответил он. — Еще один Чи'патро.
— О ком это вы? — И тут она поняла. — Сарио?
— Да, Сарио. — Сухонькие губы дрогнули и растянулись в сдержанную улыбку. — Если б вы только знали, как молился я, Иль-Адиб, цев'рейна!
— Что это означает? — спросила она, все еще держась за мрамор. — Как вы меня назвали? На каком языке?
— О, простите старика, граццо… Я понимаю, вам это кажется странным. Лингва оскурра. Сарио тоже был удивлен.
— Темный язык? — Сааведра нахмурилась. — Нерро лингва — это мор.
Он прижал ладонь к сердцу.
— О, простите. Я эстранхиеро, чужестранец. Но говорю на вашем языке, я ведь много лет здесь прожил. А когда-то мой язык был понятен всем, и на нем пели красивые песни. — Он немного помолчал, не опуская руку. — Это означает “тайный язык”.
— Лингва оскурра. — Сааведра задумалась над этими словами. — Ну, и почему я должна идти с человеком, который говорит на тайном языке?
— Чи'патро, — произнес он четко, но совсем не обидно. — Вот уж от кого я не ожидал подобного вопроса, так это от вас.
Она невольно умолкла. Струя фонтана стала ледяной, по телу побежали мурашки.
— Он у вас? Сарио?
— Он велел мне сказать, на тот случай если вы начнете расспрашивать: “Номмо Чиева до'Орро”.
Именем Золотого Ключа. Просьба, равносильная приказу. И не столь уж неожиданная, ведь Сарио всегда Сарио. И — доказательство. Никто, кроме Одаренных Грихальва (и Сааведры — благодаря Сарио), не знал этой фразы.
"А еще — это. Тайный язык эстранхиеро”.
— Кордо, хорошо, — сказала она, — я пойду. И подала старику руку. Сухонькая ладонь оказалась на удивление крепкой.
Вороны покинули комнату, где лежал усопший. Один за другим исчезали огни — каждый Одаренный уносил свечу. И вот осталась последняя свеча, и пламя ее трепетало от дыхания последнего Одаренного, но он не спешил уходить. Пусть огонек еще немного поцветет на фитиле, а Вьехо Фрато посидит у ложа того, кто почти во всем заменял ему отца.
Как тяжело… Эйха, как тяжело…
— О Матра, — прошептал Раймон, склоняя голову и запуская в густую шевелюру непослушные пальцы. — О Матра Дольча, скажи, добралась ли к тебе его душа?
Наверное, еще нет. Пока теплится свечка…
И конечно, негоже ему сидеть у ложа покойника. Раймон неуклюже (вокруг никого, стоит ли заботиться об изяществе движений?) освободил стул и опустился на колени. Под тонким ковром — жесткие кирпичи.
— Номмо Матра эй Фильхо… — Молитва шла легко, от чистого сердца; несомненно, этот человек достоин легкого ухода и теплой встречи. — Если не угодно Тебе принять душу его, то я с радостью займу его место рядом с Тобою…
— А ты уверен, что тебе там место?
Раймон вздрогнул, лицо исказила гримаса. Он ничего не слышал — ни звука шагов, ни тихого сообщения о приходе. Она просто появилась рядом с ним.
И Раймон ее знал. “Пресвятая Матерь!"
Он уперся ладонью в кровать, чтобы поскорее встать и выпрямиться. И сглотнул, прежде чем заговорить.
— Премиа?.. Премиа Санкта?
— Грихальва, я задала тебе вопрос. Ты уверен, что рядом с Мат-рой для тебя найдется место?
"Насмешка едва заметна, но вопрос оскорбителен по сути”. В нем закипал гнев.
Надо во что бы то ни стало сдержаться, не разразиться грубой, язвительной отповедью. Смириться. Что бы она ни замышляла, не дать ей повода сказать: “Ты мне противен”.
— Премиа. — Он грациозно поклонился, коснулся ладонью груди. Дверь за ее спиной осталась отворенной. Свет ее почти не касался, но она излучала собственный, вернее, ее одежда: белая сутана, белый чепец, серебристый шнурок с кистями на талии. Строгие черты лица — но все же не такие резкие, как взгляд, в котором угадывалась злоба.
Он покосился на дверной проем и понял намек: ей безразлично, что их могут увидеть или услышать.
— Премиа Санкта, регретто… — снова заговорил он подчеркнуто вежливым тоном. — Вы уж простите меня за самонадеянность.
— Все вы, Грихальва, самонадеянные. — Тонкий, слабый голос, но произношение весьма отчетливое — недослышать трудно. — Мните себя художниками, достойными повышения. Уверены, что вернете себе место, которого вас Матерь с Сыном лишили в наказание за гордыню.
