- У меня под подушкой - рукопись, - сказал я. - Мой новогодний подарок тебе.

Я видел, что Аркадий хочет обнять меня на прощание, но сдерживается.

Чтобы замять неловкость, я отвернулся, намекая караулу, что меня пора выводить. Так мы и расстались.

Дивизионная тюрьма оказалась скверным местом - это был обычный сырой подвал с малюсеньким окошком под потолком, до которого невозможно было дотянуться. Вместо нар в углу была набросана солома. Однако присутствовал и элемент роскоши: возле параши лежала пожелтевшая стопка газет. Это оказались дореволюционные анархистские издания, очевидно изъятые у какого-то глашатая "матери порядка, свободы и демократии".

Были там и серьезные статьи, и пахабные частушки, подписанные несуразным именем "Лев Задов". Таким образом, развлечением я был обеспечен.

На первом же допросе следователь уведомил меня о том, что за одну только подделку документов мне светит "вышка". Но он обещал смягчить приговор, если я сознаюсь в шпионаже в пользу Антанты. Даже своими неокрепшими мозгами я сразу сообразил, что меня заманивают в ловушку, и отказался отвечать на какие бы то ни было вопросы. После этого меня пару раз "мудохали" (пардон, другого слова не подберешь) до полусмерти оглоблей, но я поклялся себе не раскрывать рта. Больше всего я боялся, что если я начну что-то говорить, они выудят из меня историю про мое знакомство с Крупской и Лениным, а мне совсем не хотелось, чтобы в таком месте звучали имена этих светлых людей, для которых я был почти что сыном.

Упомянуть их имена в грязной дивизионной тюрьме значило для меня запятнать память о них. Я упорно, стиснув зубы, молчал, и мне наконец вынесли без суда расстрельный приговор с приведением в действие в 24 часа.

Мысль о своей смерти я воспринял без эмоций. В те бурные дни я, как и все остальные, жил с устойчивой мыслью о том, что в следующую минуту мое существование может неожиданно оборваться. Да, смерть всегда приходит неожиданно, и к ней нельзя подготовиться, но с ее приходом можно загодя смириться. К тому же, в свои тринадцать с небольшим лет я успел порядком устать от жизни. Физической усталости, несмотря на изнурительные бои и бессонные ночи, почти не ощущалось, но в голове засела ватным шаром тупая пресыщенность калейдоскопической сменой событий, сумасшедшими эскападами и кровавыми побоищами. Да и то сказать: лишь только начав сознательную жизнь, я окунулся в такой бешеный водоворот революции, что сначала опьянел от головокружения, а потом меня стало мутить. В итоге мне хотелось лишь одного: найти укромный теплый угол и пролежать в нем несколько лет в полном покое, без всяких событий и перепетий, предаваясь самосозерцанию. Я бы даже согласился на угол камеры дивизионной тюрьмы, если бы меня каждый день не лупили на допросах по ребрам. Таким образом, только смерть сулила мне покой. В преддверии ее я чувствовал себя вполне просветленным и умиротворенным.

Но судьба в очередной раз сыграла со мной злую шутку. На рассвете того дня, в который меня должны были казнить, до меня с улицы стали доноситься сперва редкие выстрелы, а потом и густые пулеметные очереди.

Я понял, что на штаб дивизии совершен вражеский налет, и меня, возможно, освободят. В моем мозгу стали происходить странные метаморфозы: сперва я опечалился, что моя близкая кончина, сулившая мне гарантированный покой, перестала быть столь вероятной, затем кровь ударила мне в голову, в паху сладко защемило, и мой молодой организм горячо обрадовался продолжению жизни, а еще через мгновение по спине прошел мерзкий холод и меня обуял панический страх того, что налет не удастся и меня не освободят. Но, главное, ко мне вдруг вернулось желание бороться за свою жизнь всеми силами и средствами, и когда в замочной скважине двери, наконец, заклацали ключи, я был готов к выживанию в любом варианте. Для себя я решил, что если это будут белые, я их непременно уверю в том, что я шпион Антанты (благо, испанский язык был у меня родным), а если красные

- вцеплюсь им в глотку, перегрызу сонную артерию, отберу винтовку, приколю штыком к стене пытавшего меня тюремщика, вгоню пулю в лоб следователю, выбегу во двор, вскочу на коня - и ищи ветра в поле!

Когда дверь камеры, наконец, отворилась, я несколько опешил - это были не белые и не красные. Передо мной нарисовался пышноусый хохол с картины Репина про запорожцев: атласные шаровары, подпоясанные красным кушаком, черная папаха с вылезающим на лоб белым чубом и длинная вязаная фуфайка.

- Ты хто? - спросил он, с удивлением меня рассматривая.

Удивился он, очевидно, от того, что я был одет в холщовый мешок с дырками для головы и рук (кожанку у меня сразу же отобрали тюремщики). Я тут же сообразил, что передо мной бандит.

- Я Лева Задов, - с достоинством ответил я и на всякий случай прибавил,

- со мной шутить не надо. Отведи меня к батько.

- Пишлы, - сразу же согласился он (очевидно, ему самому хотелось лишний раз пообщаться с атаманом, а возможно, и отличиться).

Я ожидал, что меня приведут к мелкому самостийному разбойнику, и очень удивился, когда оказался перед самим Нестором Ивановичем Махно. Удивился я оттого, что Махно был союзником красных, о чем и свидетельствовал орден Красного Знамени на его кителе, который он получил за бросок через белогвардейские тылы к ставке Деникина - Таганрогу. Но, сидя в тюрьме, я не мог знать о том, что незадолго до описываемых событий он отказался подчиниться приказу Реввоенсовета 14-й армии о выдвижении против польских воск, потому что не хотел уходить из своей Махновии на чужую территорию. В ответ на это дерзкое непослушание красные объявили Махно дезертиром и предателем и бросили на борьбу с ним Буденого, чья Первая конная армия довольно быстро окружила махновские войска. Махновцы, которым теперь было присвоено звание "бандитов", предприняли отчаянный прорыв из кольца окружения. Очевидцем этого прорыва я и стал.

Нестор Иванович произвел на меня странное впечатление: он выглядел физически немощным человеком. Небольшой рост, землисто-желтое лицо с впалыми щеками, редкие черные волосы до плеч. Суконная черная пиджачная пара, барашковая шапка и высокие сапоги. Таким был командир "черной гвардии". Но поразительнее всего в нем были глаза: маленькие, колкие и чрезвычайно подвижные, они, казалось, буравят собеседника насквозь. Про батько (именно с окончанием на "о", это вам не москальский "батька") еще при жизни слагались легенды. По одной из них, он был "характерником" казаком, заговоренным от пули и сабли, который мог улизнуть от любого противника, превратившись в волка. Махновцы действительно были оборотнями: для неожиданного нападения на врага они могли запросто переодеться в красных или белых, а однажды с песнями въехали на тачанках в занятое буденовцами село, изображая пьяную деревенскую свадьбу. Причем невесту изображал сам батько, а жениха - его подручный, отчаянный рубака Щусь.