трехлинейки и наганы.

"Торговля" шла бойко, и за несколько лет я вооружил, пожалуй, целую армию. Но революционный бизнес в одночасье рухнул: в 1934 году моего "брата" отправили в Мексику на важное задание, а меня, чтобы не оставлять следов "семейных уз", отозвали в Берлин, где была тогда штаб-квартира советской резидентуры в Европе. В нарушение всякой конспирации я задержался на пару дней в Париже с одной единственной целью: встретиться с другом моей юности Нестором Махно.

Для начала расскажу, как батько очутился в Париже. Как я уже говорил, в августе 1921 года он с боями ушел в Румынию, чтобы поправить пошатнувшееся здоровье. К тому времени судьба изрядно побила его организм: десять лет тюрьмы, одиннадцать покушений, тринадцать рубленых и огнестрельных ран не прошли бесследно. Но, разумеется, Нестор Иванович, несмотря на уговоры друзей и близких, не собирался соблюдать постельный режим. Меньше недели он провел в койке, но за эту неделю у него созрел грандиозный план: поднять восстание в соседней Галиции против господствующей над ней Польшей, а после освобождения Галиции двинуть войско на Украину.

Батькиным планам не дано было осуществиться. Очевидно, кто-то предупредил польское правительство о его замыслах: сразу по прибытии в Галицию он был арестован тайной полицией и отконвоирован в Варшаву. Два года (1922-1923) он провел в польских тюрьмах, а затем его экстрадиции потребовала Германия по обвинению в погромах немецких колонистов на Украине. Следующие два года Махно провел в тюрьме в Данциге. И здесь он не смирился со своей участью - ему удалось бежать! Но в бегах он находился недолго. Когда его поймали, он пытался покончить жизнь самоубийством, но жизнь ему спасли... только для того, чтобы вновь посадить в тюрьму, теперь уже более строгую, в Берлине. Наконец, осенью 1925 года его освободили, и он приехал в Париж, где уже жили его жена Галина с дочерью Оленой.

В Париже батько долгое время перебивался с хлеба на воду за счет Фонда поддержки Махно, который основала бывшая любовница Кропоткина, профессор Сорбонны Мария Корн-Гольдемит. Впрочем, эти деньги Нестор Иванович благополучно пропивал и проигрывал на бегах. Жена непрерывно ворчала на батько, который из грозного атамана превратился для нее в заурядного мужа-неудачника, импотента и выпивоху. В конце концов, она не выдержала и ушла от Махно к его старому другу анархисту Волину (Галина Кузменко-Махно-Волина умерла сравнительно недавно в Семипалатинске, но это уже другая история). Измена друга, с которым он сидел еще в царской тюрьме, стала для Батько тяжелым ударом. С горя он сошелся со своим бывшим врагом белым офицером Карабанем, который стал его если и не другом, то верным собутыльником.

К моменту моего приезда в Париж благодетельница Махно умерла, фонд помощи иссяк, и батько окончательно опустился. Жизнь его была крайне жалкой: без семьи, без работы и даже без языка. Французский батько не хотел учить: он говорил, что возьмется за него только после того, как "лягушатники" освоят "ридну мову", не допуская даже мысли о том, что для кого-то украинский язык может быть не родным.

Разыскать батько в Париже оказалось не так-то просто: когда я стал наводить справки через мэрию, мне сказали, что Нестор Махно в Париже не проживает. Тогда я пошел другим путем, а именно зашел в русский ресторан "Максим" и, осведомившись у метрдотеля, тут же получил исчерпывающую информацию. Оказалось, батько проживал в пригороде Парижа Венсене под фамилией не то Махненко, не то Михненко. В любом случае, разыскать его по таким сведениям не составило труда.

Когда я увидел батько в его грязной заплеванной лачуге, то пожалел, что искал встречи с ним. Нельзя представить себе более жалкого человека:

маленький, тщедушный, с нечесаными патлами, гнилыми зубами, спутанной бородой и непрерывным кашлем. Он долго смотрел на меня тусклыми оловянными глазами, пока, наконец, не пробормотал неуверенно: "Лева?".

Голова его затряслась от волнения, и я думал, он тотчас разрыдается, но произошло нечто неожиданное: в следующее мгновение его глаза вспыхнули пламенными зарницами, он встрепенулся, оживился и произнес приветственную речь, в которой призвал меня вступить в его группу "анархистов - коммунистов" и, "сомкнув ряды", двинуться на разгром большевиков, капиталистов, сионистов, белоэмигрантов и предателей-анархистов во главе с Волиным. На секунду мне даже показалось, что в воздухе комнатушки сладко запахло порохом, а за окном послышался стук копыт и грохот тачаночных колес по булыжной парижской мостовой.

Из прошлого уважения к батько, я его внимательно выслушал, а в конце вместо ответа предложил обмыть встречу в каком-нибудь уютном бистро. Он тут же согласился. После пятой рюмки бургундского Нестор Иванович забыл о своих грандиозных планах и стал элементарно жаловаться на жизнь. С грустью он поведал мне, что после долгих поисков работы он наконец-то устроился оформителем на киностудию, но там не признали его художественных талантов, и он вынужден был зарабатывать себе на жизнь надомным плетением лаптей, которые у французов назывались "домашние тапочки из соломки".

- Немае грОшей, Лева, чи разумиешь? Булы бы грОши - мы бы такое заварыли! - жаловался мне батько. - Мени испанцы кличуть, анархисты, восстание у них зробить, а у мене грОшей немае, щоб до них доихать...

Лев, дай грОшей на квиток до Барселоны!

- Я бы с радостью, Нестор Иванович, но сам на мели, - врал я без зазрения совести, прекрасно понимая, что деньги на восстание тут же будут поставлены на какую-нибудь резвую лошадку.

Поздней ночью мы вышли из бистро. Стояла жара, и воздух был вязок и плотен, как перед дождем... Батько мутило. Он подошел к бордюру набережной и стал, пардон, блевать в Сену. Я отвернулся и отошел на двадцать шагов из деликатности. Внезапно раздался громкий всплеск - я обернулся и с удивлением увидел, что батько во всю прыть удирает с того самого места, где только что стоял... Но это был не батько! В следующий момент до меня дошло, что я вижу убегающего шлоумышленника, который скинул Махно в Сену. Я бросился было за ним, но тут же передумал и прыгнул в реку спасать Нестора Ивановича.