Искать совет у учителей - значило прослыть подлизой, а этого я не хотел из мальчишеской гордости, которую не мог подавить даже страх смерти. Ежедневно, ежечасно и ежеминутно размышляя над своим сложным положением, я, наконец, принял единственно верное решение: обратиться за помощью к всемогущему существу, к Спасителю.
И начались мои изнурительные ночные бдения... После отбоя, дождавшись когда Игор заснет, я потихоньку вылезал из окна и вдоль стены, по кустам приторно-пьянящей черемухи, чтобы не заметил охранник на вышке, пробирался к церкви, зажигал свечи перед алтарем и часами, стоя на коленях, молил Спасителя о том, чтобы он послал мне какой-нибудь талант. И вот однажды, через несколько недель таких ночных радений, когда я уже начал отчаиваться, тело Спасителя неожиданно качнулось на трехметровой виселице. Я огляделся по сторонам: пламя свечей не дрожало, значит, сквозняка не могло быть. "Спаситель, я не хочу умирать! - взмолился я, снова обращая взор к Его совершенной фигуре. - Умоляю Тебя, даруй мне бессмертие!" В ответ послышался тихий скрип, и тело на веревке стало раскачиваться, как от ветра. Меня охватили одновременно два чувства: радость и благоговейный страх. Сами собой слезы брызнули из глаз, и я выбежал во двор. Но не успел я домчаться до своего корпуса, как со стыдом осознал, что забыл поблагодарить Спасителя. Я пулей примчался обратно в церковь, обхватил покачивающиеся деревянные ноги повешенного мессии и, роняя на Его рассохшиеся ступни крупные прозрачные слезы, впервые по-настоящему благоговейно прошептал знакомое с раннего детства ритуальное благодарение: "Данкешон, герр Каальтен-Бруннер".
Как только я получил благоприятный знак с небес, моя жизнь мгновенно и чудесным образом преобразилась. Мир мне уже не казался зловеще-пугающим, как прежде. Я еще не знал, как и что со мной произойдет в будущем, но уже был уверен за свою судьбу. Вернувшись из церкви, я повалился как был, в одежде и ботинках, на байковое покрывало скрипучей пружинной кровати и, изнуренный, но радостный, смотрел просветленным взглядом в темный потолок, по которому то и дело проползал длинной и косой полосой, прочерченной бегущими тенями от забора, свет далеких фар еле слышных машин, проходивших по дороге, начинавшейся сразу за Интернатом. Этот приглушенный свет из взрослого, незнакомого мне мира наполнял мою грудь сладкими грезами, и сердце стучало в ней ровно и спокойно: "Я буду жить вечно... веч-но-веч-но-веч-но-веч-но..."
Радость переполняла меня, я буквально раздувался от нее, казалось, вот-вот, и я взлечу под потолок, наполненный ее легкой энергией. Мне нужно было срочно поделиться своим счастьем, вылить на кого-то его избыток. Я включил ночник, растолкал Игора и взахлеб рассказал ему историю про качнувшегося Спасителя. К моей некоторой досаде, он при этом непрестанно тер глаза, чесал под мышками и зевал. Наконец, он окончательно проснулся и уперся взглядом в настольную виселицу мессии, которую мне прислал отец по случаю начала религиозной учебы. Она была небольшой, но из красного дерева, очень хорошей старинной работы и принадлежала резцу мастеров известной Нююренбергской школы. Какое-то время я, поддавшись Игору, рассматривал ее тщательную раскраску, позволявшую увидеть мельчайшие детали, например, красную повязку со свастикой на рукаве Спасителя и железный крест на его груди. Даже веревка, обмотанная вокруг шеи Человеко-Бога, была витой и завязанной на узел, а не просто медной проволочкой с крючком, как на дешевых статуйках.
- Спаситель... качнулся, - задумчиво проговорил Игор.
В следующий момент он сделал нечто простое, но неожиданное: он ткнул указательным пальцем подвешенную к перекладине фигурку. С неприятным чувством, которое сложно описать, но в гамме которого основными компонентами были одновременно циничное чувство превосходства над маленькой фигуркой и страх перед тем, кого она изображала, я следил глазами за сапогами мессии, как за маятником.
- Спаситель, - опять задумчиво произнес Игор и фиолософски-равнодушно добавил, - какой он, к черту, "спаситель", когда даже себя от петли спасти не смог?
Прежде чем смысл его слов дошел до моего разума, я ощутил сердцем, что он сказал нечто преступно-кощунственное задрожав от гнева, я набросился на Игора, повалил его на пол и принялся неистово долбить его в голову кулаком. Почувствовав свою неоспоримую вину, он почти не сопротивлялся, только вяло защищался, прикрывая глаза, чтобы я не наставил ему синяков.
Когда я успокоился и отпустил его, он сосредоточенно утер с лица кровавые сопли, буркнул "извини" и повалился на кровать лицом к стене. Наутро он не подал виду, что ночью что-то произошло, и если бы не его распухший нос, можно было бы отнести тот печальный инцидент к разряду сновидений. Но это было, было, было... Впрочем, никогда мы не вспоминали об этом вслух.
День шел за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, но чудесные способности, обещанные Спасителем, не спешили пробуждаться во мне. Впрочем, я не торопил их, потому что у меня в запасе было еще несколько лет и я был твердо уверен в том, что в один прекрасный день превращусь из никчемного гадкого утенка в прекрасного одаренного лебедя. Главным было то, что я получил знак от Спасителя и тем самым попал в круг избранных. Сейчас я уже могу сформулировать свои ощущения тех лет, но в ту пору это были не мысли, а интуиция, и она подсказывала мне, что достаточно нести на себе печать Спасителя, и тогда способности появятся сами собой, не важно какие, но это будут гениальные, даже сверхгениальные способности, потому что придут свыше, по небесной милости.
И вот, как говорится в сказках, "в один чудесный день", а было мне тогда тринадцать лет, я заметил, что вижу в окружающих меня предметах и явлениях некую скрытую поэзию. Стоило мне взглянуть на что угодно, будь то снегопад в свете прожектора на охранной вышке или нечто более будничное, к примеру, тюлевая занавеска на окне столовой, по краям обычной картинки возникала некая музыкально-поэтическая аура. Когда я начинал эту ауру внимательно рассматривать, по моему телу проходили медленные теплые волны, волны любви ко всему, что меня окружало, к миру в целом и к каждой его частичке. Это было так необычно и так волнующе, что не оставалось сомнения в божественности происхождения такой ауры.
Оставалось только перенести свое видение на бумагу, чтобы поделиться доверенной мне тайной поэтической сущности мира с окружающими. Это оказалось самым сложным. Стихи сами собой, легко и непринужденно, выплескивались на бумагу, но без всякой рифмы, а когда я пытался заменять одни слова другими, более подходящими по звучанию к предыдущим, терялся смысл всей фразы. Очень скоро меня охватило отчаяние: мои стихи не были похожи на стихи, а значит, я не умел распорядиться божьим даром. Я стеснялся показать кому-либо свои маленькие произведения, потому что боялся непонимания и насмешек.
Единственным человеком, которому я доверился, был мой друг Игор. Когда он внимательно прочитал от начала до конца исписанную мной тетрадку в 12 листов (это казалось мне тогда бесконечно много), то серьезно и даже с необычным для него пафосом сказал: "Замечательные белые стихи". Я готов был его расцеловать: он нашел нужное определение. Белые стихи! Да, конечно же, это именно то, к чему у меня такие замечательные способности!
Через неделю я стал героем дня в школе. Даже старшеклассники подходили ко мне на переменах:
- Это правда, что ты пишешь белые стихи? Дай сюда.
- Вот, - бережно протягивал я им невесомую тетрадку.
Они сосредоточенно листали, чмокая губами, надувая щеки и удовлетворенно мыча в особо понравившихся местах. Главное, они делали это серьезно. "Белые стихи" - какие магические слова! Если бы я назвал свои вирши просто стихами, они бы ни у кого не вызвали интереса, но "белые стихи" - это белая магия слова, волшебство соединения несоединимого.
Свой лучший белый стих я написал в тот день, когда меня навестила моя старшая сестра Веда. Ей было чуть больше шестнадцати лет, и она только-только прошла обряд посвящения в вечные люди. До этого она воспитывалась в другом Интернате и я ничего не знал о ее существовании. Да и не мог знать: у моих родителей был незыблемый принцип не знакомить между собой своих несовершеннолетних детей. Разумеется, они поступали так по гуманным соображениям, иначе дети могли привыкнуть друг к другу, и если бы один попал в категорию вечных, а другой нет, первому из них была бы нанесена душевная травма (о втором уже никто не беспокоился).
