Многие в Москве так думали, все больше приноравливаясь к беженцам и к положению беженцев и потихоньку радуясь, что настоящей осады все нет и нет.
А на пятый день через Москву и в обход ее, не останавливаясь, быстро прошли действительно великие рати новгородцев и псковичей под водительством псковского наместника князя Михаила Васильевича Горбатого.
Но великого князя с ними не было, и Горбатый не знал, где он.
Соломония опять в панику - пятый ведь день ни слуху ни духу!
Да все запаниковали.
А он вдруг и входит следующим утром в покои Соломонии. Страшно похудевший, почерневший, заросший, вроде даже немытый, весь мятый. Она обмерла от неожиданности и от его жуткого вида. Бросилась обнимать, целовать, а он как-то странно, жалковато улыбнулся и тихо сказал:
- Вели истопить баню.
После бани она, конечно, засыпала его вопросами: где был? почему не подавал вестей? Сказала, как сильно волновалась, как все кругом волновались. Но он ничего не рассказал, лишь пообещал: "После, после!" Но и после, когда она повторяла свои вопросы, ничего не отвечал. Просто молчал, отвернувшись и будто не слыша ее.
За семнадцать лет совместного житья впервые вел себя так, впервые скрывал от нее что-то очень серьезное - всегда ведь всем делился. И внешне впервые был совершенно не похож на себя: съежился, посерел, был тихий, никому не глядел прямо в глаза; зыркнет быстро, а в них пугливое ожидание какой-то опасности, даже будто и от нее, и от Вассиана. Точно затравленный зверек глядел.
* * *
Мухаммед же Гирей, узнав о приближающемся новгородско-псковском войске, спешно снялся с места и побежал со всей своей ордой к осажденной Рязани, которая под водительством воеводы князя Ивана Васильевича Хабары оборонялась успешно, отбивала все штурмы и даже предпринимала смелые лихие вылазки и отгоняла татар от крепостных стен. С приходом хана татарская орда увеличилась в несколько раз, но Мухаммед-Гирей не стал предпринимать нового штурма, а послал к воеводе Хабаре парламентеров с требованием немедленно сдать город без боя. И получил решительный отказ и встречное предложение: отдать рязанцам за выкуп захваченного в плен раненого князя Лопату-Оболенского. Мухаммед-Гирей запросил за пленного огромную сумму шестьсот рублей - и через тех же парламентеров пояснил, что сдачи Рязани требует не только потому, что его силы несметны и он в любом случае возьмет ее, но и потому, что отныне Русь и великий князь московский "снова данник Крыма", на что у него имеется собственноручно подписанная Василием Третьим грамота.
Хабара не поверил, что такая грамота вообще может существовать. И тогда чванливый, но не шибко умный хан не придумал ничего лучше, чем послать эту грамоту воеводе, а вместе с ним и раненого Лопату-Оболенского.
Сначала татары получили за князя затребованные шестьсот рублей, а потом уже показали Хабаре грамоту, в которой действительно говорилось, "как великому князю дать и выход давать ему", Мухаммед-Гирею - и Василий клялся быть "вечным данником царя, как были его отец и предки". Это была неправда, они никогда не были данниками Крыма, но подпись Василия стояла подлинная Хабара это видел, но мотал головой и ухмылялся, показывая, что не верит, никак не может поверить, что государь всея Руси мог дать такую грамоту, и громко говорил это, а сам тем временем приближался к горящему открытому очагу, где в котле грелась вода, и неожиданно бросил ту грамоту в огонь. Татары, конечно, за сабли, но русских было больше, и воевода тоже выхватил саблю, и парламентеров выгнали из палаты и из города.
А позорной грамоты как будто никогда и не существовало. Взбешенный, метавший громы и молнии, Мухаммед-Гирей даже не смог отомстить - штурмовать Рязань, так как псковско-новгородцы уже подходили к ней. Татары побежали из Руси без оглядки.
Все это узналось в Москве лишь через несколько дней. И все, конечно, ликовали.
Про невероятную же грамоту в стольной ведали лишь считанные единицы, тоже не больно-то верившие, что подобная грамота и вправду существовала. Спросить же про нее у самого никто не решался и так никогда и не решился. Потому что каждый чувствовал, что тут скрывалось что-то столь постыдно позорное и низкое, что лучше этого вообще не касаться - просто нельзя касаться.
А потом пришел слух, будто какой-то крестьянин неподалеку от Вереи видел его, великого князя московского, хоронившимся и ночевавшим три дня с каким-то боярином в стогу сена на его лугу. Прежде-де тот крестьянин не раз бывал в Москве, лицезрел государя и сразу признал его. А с лысым боярином чуток перемолвился, тот велел принести им еды. Приносил.
От братьев-де Василия было известно, что они доскакали вместе ночью лишь до Волоколамска и там расстались, и, куда они двинулись дальше с Шигоной, не знают. Шигона же на сей счет был нем как могила.
То есть получалось, что он перепугался так, что бросил державу, жену, все - и прятался в сене, точно заяц. Но где-то, видно, попал и в руки татар, но...
Это знали и понимали тоже, конечно, единицы, и правда ли было такразве спросишь у него самого? Тем более что уже на третий день по возвращении вместо съежившегося и напряженно-пугливого он вдруг предстал перед всеми еще более величавым, властным и жестким, чем прежде. И более подозрительным.
Соломония же не знала ни о грамоте, ни о сене.
Вассиан поберег, не рассказал, а из ее близкого окружения никто тоже, видно, ничего не ведал. И она решила, что эти резкие перемены в нем оттого, что он задумал что-то очень важное, но оно сорвалось, не получилось, и он страшно переживает, мучается - потому и с ней не откровенничает, как прежде, и так резок и жесток стал с другими. Против воевод, растерявшихся в нашествие татар и не пришедших Москве на помощь, затеял великий розыск: Воротынского заковали в кандалы, Шуйского заставил целовать крест и подписывать крестоцеловальную запись в верности ему. Ивана Морозова, Василия Коробова и Щенятева-Патрикеева велел поймать и держать в нетях. Самому молодому и более всех растерявшемуся воеводе Дмитрию Бельскому даже грозил плахой...
Один Хабара был пожалован в окольничьи, а через год и в бояре, но в Москву так и не зван.
