Однажды утром после ванны Бонапарту доложили, что явился Корвизар. Он дал разрешение впустить его и сразу же начал свои обычные шутки:

- А, здравствуй, здравствуй, шарлатан. Давай выкладывай последние парижские сплетни.

Бонапарт одевался, беседуя и напевая. Я воспользовался удобным моментом и попросил для старика Моризо пенсию в размере трехсот ливров. Император уточнил:

- Трехсот франков? Но только раз, ладно?

- Нет, сир, платить надо весь год. Это не так уж и много, ведь папаше Моризо уже семьдесят восемь лет.

Мосье Корвизар поддержал меня, и это удивило Бонапарта:

- Вы тоже знакомы с ним?

И не дождавшись ответа, рассмеялся:

- Ну конечно же, все горе-доктора знают друг друга!

Разумеется, он так обращался с Корвизаром просто из желания подтрунить над ним.

Его величество был в штабе Ш°нбрунна. Мосье Ланфранк[12], самый знаменитый врач Вены, часто навещал его и, случалось, во время утреннего туалета и ванны оставался при нем по часу. Император высоко ценил его талант и врачебный опыт. Однако на сей раз и Корвизар тоже был вызван в Ш°нбрунн. Бонапарт не болел, просто и зимой, и летом слегка покашливал.

Прибыв в Ш°нбрунн, Корвизар стал следить за тем, как спит Его величество, и присутствовал при утреннем туалете. Однако через три дня он изъявил желание вернуться во Францию.

Императора это удивило:

- Как то есть хотите домой? Уже заскучали?

- Нет, сир, но я предпочитаю быть в Париже.

- Оставайтесь, скоро мы дадим большое сражение, и вы увидите своими глазами, что такое война.

- Премного благодарен, я подобными вещами не увлекаюсь.

Наполеон не выдержал:

- Прохвост, спешите в Париж, чтобы побыстрее загнать в могилу несчастных больных?

На следующее утро доктор уехал.

Император[13] доверил мне уход за всем его оружием. У меня был даже под рукой подчиненный, который чистил и раскладывал оружие и иногда даже бывал с нами в поездках. Мы с ним всегда клали в карман седла Его величества пару пистолетов, чтобы в дороге император мог при желании пострелять птиц. Случалось, однако, из-за тряски пистолеты давали осечку, что становилось причиной неприятных разговоров. Всякий раз император обвинял в этом меня.

Дворцовый оружейник мосье Ле Паж приспособил небольшой предохранитель, на который надо было нажать перед тем как прицелиться. Я объяснил Его величеству, как пользоваться этим приспособлением, и он нашел, что весьма остроумно придумано.

Мы были в то время в Берлине. Однажды утром после завтрака Бонапарт сел на коня, чтобы в сопровождении высшего офицерского состава отправиться на прогулку. Мы проезжали мимо широкого поля, на котором было полно ворон. Император быстро помчался вперед, вынул пистолет и выстрелил. Но так как он не нажал на предохранитель, выстрела не последовало. Он в ярости отбросил в сторону пистолет и, размахивая плетью, набросился на меня. Я находился среди офицерской свиты, но, увидев его в таком гневе, бросился бежать, а он пустился за мной. Однако, поняв, что он и не думает прекращать погоню, я остановился. Он стал ругать меня, на чем свет стоит. Я хотел было объяснить, отчего пистолет не выстрелил, но он отвернулся, подошел к высшим военным чинам и стал оправдываться:

- Из-за этого мерзкого Рустама мне ни одной птицы не удалось подстрелить.

Я поднял с земли пистолет и выстрелил в воздух, чтобы он убедился в своей неправоте. Старший конюший тоже проверил пистолет и сказал, что оружие и в самом деле в порядке. Так как я был очень расстроен, то даже генерал Рапп[14] подошел ко мне и сказал несколько утешительных слов:

- Не огорчайся, Рустам, ты же знаешь, как вспыльчив император, но зато он любит тебя.

На следующий день Бонапарт напомнил мне о вчерашнем:

- Ну как, мой толстый фокусник, будешь впредь заботиться об оружии? o

- Я всегда слежу за оружием и никогда не отлыниваю от своих обязанностей, сир.

Он не ответил, но после этого всегда пользовался предохранителем и никогда не давал осечки.

И хотя старший конюший убедился сам, что я ни в чем не виноват, он попытался раздуть этот маленький инцидент в большую историю и даже предложил оштрафовать ответственного за оружие. Я, естественно, поинтересовался, что побуждает его к таким строгостям. Если он добивается того, чтобы мой помощник стал осмотрительнее, то это не имеет смысла, потому что он и без того чрезвычайно добросовестен. Я сказал даже больше:

- И если, герцог, вы тем не менее решите, что кто-нибудь должен заплатить штраф, то пусть это буду я.

И после всего этого Коленкур не давал покоя бедному моему помощнику, который, ничего не понимая, пришел ко мне узнать, чего от него хотят. Я успокоил беднягу, объяснив, что если даже ошибка и имела место, то лишь по моей вине, поскольку перед тем как вручить императору пистолет, я напоследок его осматриваю. Пришлось мне еще раз сходить к маркизу Висансу и напомнить ему, что требовать штраф у моего неимущего помощника было бы крайней жестокостью, и дело на этом закончилось.

Император решил поехать в Венецию. Он взял с собой мало людей, потому что дворец вице-короля в Милане был фактически его собственностью.

В его карете, запряженной восемью лошадьми цугом, сидел только маршал Дюрок. Мы доехали до подножия Мон-Жени. Погода была отвратительная. Его величество выразил желание проехать в экипаже горный перевал, но минут через пятнадцать поднялся снежный буран. Вьюга слепила коням глаза, все восемь спотыкались и не могли шагать. Пришлось нам остановиться. Раздраженный неопределенностью, Бонапарт не выдержал и вместе с маршалом Дюроком вышел из кареты, и мы втроем начали подниматься в гору. Целью нашей было добраться до хижины у дороги, которая должна была быть недалеко. Но вьюга все усиливалась, император стал тяжело дышать и уже почти задыхался. Даже маршал Дюрок, несравненно более крупного телосложения, с трудом боролся с сильными порывами ветра. Я обнял Его величество (конечно, не так, как обнимают детей, ноги его не отрывались от земли) и изо всех сил стал помогать ему подниматься. Наконец с огромным трудом дотащились мы до хижины, где некий крестьянин продавал прохожим водку. Наполеон, войдя, сел возле камина, где вился слабый огонь, и после долгого молчания сказал:

- Послушай, Дюрок, мы оба должны признаться, что наш любимый Рустам закаленный и смелый малый.

Потом повернулся ко мне и спросил:

- А теперь что мы будем делать, мой толстый мальчуган?

- Дойдем до перевала, сир, - ответил я, - монастырь отсюда недалеко.

И я сразу же стал искать подходящие доски для носилок.

В углу валялась стремянка, я положил ее на землю, потом, набрав сухих веток, сплел из них кольца, толстыми веревками накрепко привязал их к ступенькам стремянки и набросил на них свой плащ. Я делал все это в присутствии императора, который, глядя на мои ловкие движения, не мог скрыть своего удовлетворения:

- Значит, мой толстый мальчуган, мы и в самом деле пустимся в путь?

Но я напомнил ему, что бриллиант[15] остался в карете, и изъявил желание сходить за ним.

- Иди, - разрешил он.

Я спустился вниз и вскоре с радостью заметил, что погода проясняется. Я взял из кареты бриллиант и вернувшись вручил Его величеству. Бриллиант в коробке положили на носилки, куда сел Его величество.

В домике было двое крестьян. Я позвал их, вручил им концы стремянки, а сам держался за середину носилок, чтобы кольца вдруг не выскользнули из-под плаща. Так мы дошли до монастыря, где благочестивые члены братии с величайшим уважением и признательностью встретили императора. Он сделал им много добра.

Мы переночевали в кельях, а утром часам к десяти подоспели и остальные коляски. Я помог императору совершить утренний туалет. После завтрака он спросил, запомнил ли я вчерашних крестьян. Поскольку они тоже ночевали в монастыре, я сказал:

- Они оба здесь, сир.

Он велел позвать их. Бонапарт находился в отведенной ему и маршалу молельне, когда крестьяне предстали перед ним. Он спросил, как их зовут, и сказал: