- Буду, буду, Виктор Петрович! - я прижала к груди обе ладошки. - Я все поняла! Я вас не подведу! И Михаила... Он же, если узнает...

- Попробую поверить. Попробую. Уже большая, должна понимать: в любом коллективе случается всякое, но не всякий сор следует выметать из избы. Мы в се не ангелы, и ты в том числе. Время трудное. Это тоже надо понимать. Зачем нам, на коллектив, темное пятно? У нас грамот сколько, благодарностей, - он говорил и одновременно сливал цепочку в почтовый конверт. Кончилось тем, что ему приспичило именно при мне повернуть ручку сейфа, набрать код и сунуть внутрь этого угрюмого, страшненького ящика легонький конвертик с явным "вещественным доказательством", чтоб, значит, незадачливая в ситуации приватизации чужого Наташа из Воркуты всегда помнила, что она сидит на крючке. И не ворохнулась...

Разумеется, я высоко оценила способность Виктора Петровича бороться за честь коллектива. И поверила в совершенную его искренность насчет нежелания лишнего шума и "темного пятна". Но слишком высок оказался класс провокаторства, чтобы мне не пришло на ум признать его, именно его главным вдохновителем и организатором всех черных дел, что творятся в Доме ветеранов. Остальные - пешки.

Не знаю, сколько ещё времени Удодов продержал меня в своем кабинете, отчитывая и поучая, если бы не очередная, за раскрытым окном, перебранка между медсестрой Аллочкой и кондитершей Викторией.

Аллочка отбивалась высоким, полуплачущим голоском:

- Да нужен он мне! Медом, что ли, намазанный! Один он на всю Москву, что ли!

- Не ври! - певуче требовала красавица-кондитерша. - Не видела я, что ли, как ты к нему в гараж бегала! Не видела?

Меня опять удивило такое откровенное, прилюдное соперничество. Но, с другой стороны, женская ревность, как известно, не знает пределов. Родная сестра моей матери, о чем в семье говорилось не раз, била стекла в квартире разлучницы. Набрала кусков асфальта и пуляла по окнам на втором этаже. Все до одного осыпала. А подруга матери из её педагогического прошлого, историчка Ираида, подловила соперницу в туалете и, став на стульчак в соседней кабинке, облила её разведенным шампунем. А... Да сколько таких случаев, когда женское сердце вскипает от ревности и гнева... До убийства доходит! Вон же в газете рассказали про директрису магазина, как она в подсобке задавила соперницу мешком с мукой...

Короче, не придала я и на этот раз особого значения этой несимпатичной сцене. Тем более, что директор высунулся в окно и сердито крикнул:

- Замолчали! Разошлись по рабочим местам!

И мне:

- Иди и ты! Работай! Зачем только я набрал столько сволочных баб! Жалость проклятая!

Мне же хотелось догадаться, кто выдал мое "воровство" директору... Сестра-хозяйка тетя Аня? Секретарша? Сами замазаны. Медсестра Аллочка? Но ей и вовсе, вроде, ни к чему меня "топить"... Или испугалась, что я знаю, что "колется", что ненароком, или как, выдам ее?

Протирала пыль, чистила ванны-унитазы, пылесосила и все думала, думала и ни до чего не додумалась.

А зачем меня позвал к себе в квартиренку Парамонов? Я же у него уже убирала... Нашел предлог:

- Наташенька, я набезобразничал, бутылку в ванной разбил... осколки... с шампунем... Не сочти за труд... Пошла, убрала. Но когда взялась за ручку двери, позвал:

- Сядь, передохни.

Села. Он как бы кулем плюхнулся напротив в пиджаке с орденскими планками. Подвинул ко мне стакан в мельхиоровом подстаканнике с крепко заваренным чаем, а следом - распечатанную, но непочатую шоколадную плитку "Вдохновение". Он всегда надевал этот полупарадный пиджак из синего, стародавнего коверкота, когда ходил в ближний к Дому универсам, а ещё на встречи с однополчанами, в Александровский сад. Все удивлялись его прыти - тучный, а не унимается, марширует, куда хочет.

- Попей, попей чайку! Какая проворная! Шустрая! Молодец! "Без труда не вынешь и рыбки из пруда". Ешь, ешь шоколад - он силы дает... Думаю - если бы тебя одеть, как артистку, - никто бы не поверил, что ты уборщица...

Я поперхнулась. Мне почудилось - старик как-то особо глянул прямо мне в глаза своими маленькими, остренькими.

- Правда-а? - спросила с идиотской улыбкой.

- Когда-то я гримером работал, - был ответ. - В молодости. Другой раз чуток подкрасишь актрису, паричок ей нацепишь - родная мать не узнает..

Мое сердце забыло биться.

А старик не умолкал, не спуская с меня тусклых, словно бы разжиженных, но упористых глаз:

- Одна актерка, помню, мужа своего захотела в измене уличить, попросила меня, чтоб загримировал. Пошел навстречу. Из блондинки брюнетку сделал, ну цыганка и цыганка. - Старик рассмеялся, его жидкий живот всколыхнулся.

- И что?

- Все как по маслу. Застукала муженька с посторонней дамочкой, устроила сцену, как полагается. Только хорошего все равно ничего не вышло. Она попала под машину.

- Как... под машину?

- А так... Всего в этой жизни не предусмотришь, - произнес назидательно. Она, видно, хороший дебош устроила, как говорится, с музыкой. При всех позорила мужа. Дело было в театре, народищу кругом... А кончилось... Видно, очень довольная, выскочила на улицу, ничего не видела, а тут машина...

Что я должна была думать? К чему Парамонов вел разговор? Мне стоило труда изобразить добавочный идиотизм и провякать:

- Ну надо же... Ну я пойду, а то и так засиделась...

На что намекал Парамонов? Или не намекал, а это мне кажется, потому что начинаю бояться собственной тени?

В пустом коридоре второго этажа было тихо, солнечно и безлюдно. Так показалось мне вначале. Но тут я заметила сквозь оранжерейные резные листья маленькую сухонькую фигурку... Фигурка двигалась из глубины коридора, а остановилась возле двери квартирки, где до недавнего времени жил актер Козинцов. По белым волосам, затянутым на затылке в орешек, узнала Веру Николаевну. Она что-то делала, принаклонясь над дверной ручкой. У неё упал из рук небольшой голубой букетик. Она не без труда наклонилась, подняла его с ковровой дорожки и опять, как можно было догадаться, принялась прилаживать к ручке. И опять у неё ничего не получилось.

Я вышла из "засады":

- Вера Николаевна, давайте помогу!

Она, было, вздрогнула, он, узнав меня, улыбнулась: