Николай несколько нетерпеливо сказал:

-- Есть время слушать и время что-то делать. Нам представилась великая возможность спасти империю и доброе имя Романовых. Ты верно служил нам, мы это знаем. Но чего же еще ты от нас хочешь? Стать царем?

Отец застыл. Лицо его побледнело, а пронзительные, гипнотические глаза, казалось, потеряли свою силу. Его дух был сломлен одним вопросом человека, которого он так уважал и любил.

У Евреинова я прочитала такие слова: "Да, то был "царь" -некоронованный, но все же "царь"! -- перед

кем смирялась воля самого "помазанника Божьего"! Негласный "царь", творивший чудеса, исцелявший больных, воскрешавший мертвых, заклинавший туманы, изгонявший "блудного беса", спасавший, наконец, державу Российскую. "Царь не от мира сего".

Выше царя! -- вот истинное положение, какое занимал этот простец в больном воображении своих державных приверженцев.

Но кто же мог претендовать на положение "выше царя"?

Бог, только Бог.

"Григорий, Григорий, ты Христос, ты наш Спаситель", -- говорили своему "лампаднику" цари, целуя его руки и ноги".

Евреинов попался на тот же крючок, что другие, менее умные обличители отца. Желая пригвоздить Распутина, они только называли вещи их именами. Если слово произнести в вульгарной обстановке, оно тоже неизбежно перенимет вульгарность. Но отделите злобу и желчь, и вы увидите, что перед волей царя не от мира сего, то есть человека, одаренного силой большей, чем земная, царь земной (при этом только помазанник Божий) смиряется. Но и это к славе его, а не к унижению.

Зачем бы отцу нужен был царский венец? Он уже обладал венцом большим и осознавал это.

Вопрос же Николая был оскорбителен для отца потому, что свидетельствовал -- самодержец оставался или хотел казаться, по известно чьему наущению, равнодушным к увещеваниям отца. И не только в тот страшный вечер.

Если бы решимость государя исходила из него самого, разве не был бы он спокоен? Но я уже показала, что спокойствия не было и в помине. Он опять поддался манипуляциям своих врагов.

"Пусть поломойкой, но в России"

Царица опустила глаза. Она не проронила в тот вечер ни слова. Ей тоже было больно. Она, как и отец, выступала против войны. Но ее положение было гораздо хуже.

чем положение отца. Ведь по рождению она была немкой и ее родной брат, как и другие родственники, служил в германской армии и, значит, воевал с Россией.

Надо заметить, что с началом военного угара возобновила свои действия против Александры Федоровны Мария Федоровна. А поле для них было и вправду благодатным.

Если бы возможно было тогда передать понимание событий Александрой Федоровной!

Над ней смеялись, говоря, что немка вообразила себя Екатериной Второй. Но как можно было над этим смеяться? Она никем себя не воображала, в этом просто не было нужды -- она была законной русской императрицей. Пу-ришкевич пишет, что императрица Александра Федоровна была злым гением России и царя, что она оставалась немкой на русском престоле, чужая стране и народу.

Эта ложь повторялась с началом войны множество раз.

Вот одно из правдивых свидетельств Боткиной-Мельник: "Немного было людей, решавшихся защищать государыню императрицу, как делал это мой отец, но зато в его доме никто не позволял себе сказать что-либо дурное про царскую семью. А если моему отцу случалось попадать на подобные разговоры в чужих домах, он всегда возвращался до крайности раздраженный долгим спором и говорил:

-- Я не понимаю, как люди, считающие себя монар

хистами и говорящие об обожании его величества, мо

гут так легко верить всем распространяемым сплетням,

могут сами их распространять, возводя всякие небыли

цы на императрицу, и не понимают, что, оскорбляя ее,

они тем самым оскорбляют ее августейшего супруга,

которого якобы обожают...

-- Я теперь понимаю, -- слышала я от одной дамы

после революции, -- что мы своими неумеренными раз

говорами оказали неоцененную услугу революционерам;

мы сами во всем виноваты. Если бы мы раньше это по

няли или имели достаточно уважения к царской семье,

чтобы удерживать свои языки от сплетен, не имевших

даже основания, то революционерам было бы гораздо

труднее подготовить свое страшное дело.

У нас же к моменту революции не было ни одного уважающего себя человека, не старавшегося как-нибудь задеть, если не его величество, то ее величество. Находились люди, когда-то ими обласканные, которые просили аудиенции у ее величества в заведомо неудобный час и, когда ее величество "просила" зайти на следующий день, говорили:

-- Передайте ее величеству, что тогда мне будет не

удобно.

При помощи тех же злых языков распустился слух о германофильстве нашего двора и о стремлении ее величества заключить сепаратный мир. Все кричали:

-- Подумайте, она немка, они окружили себя нем

цами, как Фредерике, Бенкендорф, Дрентельн, Грюн

вальд, -- и, ухватившись за эти четыре фамилии, скло

няли их во всех падежах, забывая прибавить, что, кро

ме этих лиц, при дворе были графиня Гендрикова, князь

Долгоруков, генерал Татищев, Воейков, граф Ростов

цев, Нарышкин, Мосолов, Комаров, князь Трубецкой,

князь Орлов, Дедюлин, Нилов, граф Апраксин, Анич

ков, князь Путятин и другие. Да и никто не старался

проверить, немцы ли или германофилы граф Фреде

рике и граф Бенкендорф.

Всякий же, хоть раз видевший Дрентельна, твердо запоминал по его наружности, что он русский, имевший несчастье носить иностранную фамилию, так как кто-то из его предков-иностранцев сотни лет тому назад поселился в России.

Бенкендорф, католик и говоривший даже с легким акцентом по-русски, действительно был прибалтийский немец, но, во-первых, он был обер-гофмаршал, то есть заведовал такой отраслью, которая к политике никакого отношения не имела, а если бы он даже пытался на кого-нибудь влиять, то результаты наверное получились бы самые благоприятные, так как он был человек большого ума и благородства.

Грюнвальд имел еще меньше касания к политике, чем Бенкендорф. Действительно, при первом взгляде на него можно было догадаться о его происхождении: среднего роста, полный, коренастый, со снежно-белыми