- Мне уже страшно. Вот интересно, где воспитывают исследователей мистики? Насколько я знаю, ты выпускник Щукинского училища, которое ничем подобным не интересуется.

- Во мне вообще очень много намешано. Вот я окончил "Щуку", был лауреатом, именным стипендиатом. Но в Вахтанговском театре ничего не поставил - не дали. Пять театров предложили работу, я же выбрал "Современник". Мне понравилось, как со мной разговаривали Волчек и Табаков. "Тебе надо работать, надо себя пробовать", - говорили они, а не туманное "поживем, увидим". Мне сразу дали пьесу "Валентин и Валентина"; и я тут же попал в соревнование, так как эту же пьесу Рощина взял Ефремов для МХАТа.

- Судя по лому, который был в начале семидесятых в "Современнике" на "Валентина и Валентину", ты выиграл у старшего товарища.

- В результате - да. Когда маленькую дочку драматурга спросили, какой спектакль ей больше нравится, она ответила: в "Современнике" - и объяснила: "Там все молодые".

- Подумать только: ты в семидесятых годах сделал самый потрясающий спектакль о любви, но вместо того чтобы развивать успех, зачем-то ушел в исследование потустороннего мира, интересного не столь широкой аудитории.

- Мне было двадцать четыре года, Косте Райкину - исполнителю роли Валентина - вообще двадцать. Что я мог ставить тогда, как не спектакль протеста поколения. Спектакль принимали несколько раз. И как сейчас помню, когда Костя выглядывал из-за лифтовых дверей (такая была декорация Боровского), какой-то начальник от культуры наклонялся ко мне и шептал: "А Райкин-то в клетке". Но это было давно. С тех пор я пережил "Современник", встречу с польским театром и его реформатором Ежи Гротовским. Сейчас же меня интересует эстетически другой театр - театр вне текста, вне слов.

- Интересно, такие смелые ребята, которые не боятся лезть в запретное, как правило, из отличников или из хулиганов?

- Я был всегда хулиганом. Ты что, в восемнадцать лет меня чуть не посадили. Три года условно дали.

- ??? Ничего себе подробности...

- Я был шпана. Родители разошлись, когда мне три года было. Воспитывали меня дедушка с бабушкой. В двенадцать-тринадцать лет я был уже предоставлен самому себе. Учился средне, но занимался рисованием и даже поступил в художественное училище Девятьсот пятого года. Но не закончил его: меня завлекли уличные интересы, я перестал учиться. С Миус мы ходили драться в Каретный переулок и в Косой, где, между прочим, жили либо авторитеты, либо те, кто освободился из лагерей. Сталкивались в саду "Эрмитаж", в ход шли ножи, кастеты. Меня ценили в шпанской среде за мозги, я мог просчитать ситуацию вперед. К тому же я занимался боксом...

- Я всегда говорила, что режиссеру нужны крепкие кулаки.

- В общем, все закончилось тем, что за драку с ограблением (грабил не я, другие ребята, но все равно выходила групповуха) мне светило три года. Суд. Следствие. Мать плачет за спиной. Меня берет на поруки Восьмая контора Мосгаза, где я работал слесарем-газовиком, после того как меня выперли из училища. И представляешь, суровые мужики проголосовали "за". Одно дело, когда ты с ними водку пьешь, другое - когда они спасают. Я плакал. Меня спасли порука слесарей и то, что я был несовершеннолетним.

Эта история меня шарахнула по башке, и я понял, куда могут привести шпанские игры. Стал сидеть дома, читать книжки, а потом попал в театральную студию. В Доме культуры имени Зуева друзья, которые знали, что я рисую, попросили помочь оформить спектакль. Как художник я оформил один, потом другой. Потом стал посещать актерские занятия - и заболел театром. Но актером, я уже тогда понял, мне неинтересно быть. Мне интересно сочинять спектакли.

- А позже ты не встречался со старыми друзьями, с кем сидел на скамье подсудимых?

- А как же! Встречал своих подельников. Один неожиданно появился в "Современнике" на служебном входе и сказал:

- К вам тут бундесa приедут...

- Кто-кто? - не понял я.

- Ну немцы, забыл? Иконы не нужны?

Какие бундеса, к черту? Я живу другой жизнью, и вдруг всплывает прошлое.

- Ты его стесняешься?

- Нет. Я вот иногда наезжаю на своего старшего сына - "ты такой-сякой..." и тому подобное, и тут же вспоминаю себя: "Если бы он видел меня, оторву, тогда...." Я был другой - мне нравилось ощущение силы, стаи.

- Насколько я понимаю, профессия режиссера позволяет все это почувствовать, особенно силу. Теперь понятно, откуда у тебя же-сткость, закрытость, которая пугает и настораживает многих.

- Внешность, она обманчива, особенно восточная. Эта непроницаемая маска на самом деле мне часто мешала.

- Вот, кстати, о Востоке, точнее - о Японии. Расскажи о своих японских корнях.

- В японском посольстве в двадцатые годы моя бабушка работала машинисткой. А дед - каким-то советником. У них случился роман. Она родила девочку, мою мать. Дед предлагал ей уехать с ним в Японию, она отказалась, думаю, тут не обошлось без "органов". Короче, она осталась и вышла замуж за моего русского деда, которого я обожал. Японский дед продолжал писать, звал бабушку, но после тридцать пятого года всякая переписка закончилась. Сейчас мне японцы из посольства предлагают разыскать родственников. Но я не понимаю, что я им могу сказать? И не знаю, будут ли они рады тому, что у них объявился новый родственничек.

- А ты чувствуешь зов восточной крови в творчестве?

- Конечно. Склонность к мистике, созерцательности, изучению подсознательных моментов - это во мне от Востока. Хотя я специально не медитирую, не занимаюсь восточной философией. Завороженность ритмами, пластикой - тоже от Востока. Знаешь, когда я первый раз попал в Японию, я сразу же почувствовал себя хорошо, я задышал. Самое ценное в японской культуре - это сочетание, причем очень органичное, новой цивилизации и старой.

- В таком случае, почему ты до сих пор не поставил ни одной японской пьесы, а делаешь все больше Гоголя и Достоевского?

- Я думал над этим сам. Не знаю. В Японию меня приглашали на постановку русской классики - Чехова, Достоевского и Вампилова. Интересно, что, когда с Валентиной из "Прошлого лета в Чулимске" случилась беда, японцы плакали. Они вообще очень сентиментальны, хотя могут быть жестокими. Но если в каком-то застолье разойдутся, то гуляют почище грузин. Еще от японцев у меня любовь к порядку. До бзика любовь: на столе все лежит так, что, если хоть одна бумажка будет перевернута, я сразу пойму, что в комнате был посторонний. И в людях тоже раздражает неопрятность.

- А к женщинам - тоже восточное отношение?

- Нет, больше русского. Я же сорвиголова. Я трудный пассажир в семейной жизни, прошел в ней разные этапы. Раньше для меня ничего не существовало, кроме моих интересов: не нравится - до свидания, разговор короткий. С другой стороны, я оформлял с женщинами брак тогда, когда мог этого и не делать. Если обещал - держал слово. Может быть, мне просто не везло. Сама знаешь соединиться с человеком на этой земле не так-то просто.

Сейчас у меня все слава Богу... Восемь лет назад я встретил Таню. Мы замечательно живем. Нет, она не актриса. У нас растет сын Кирилл.

- Ты ставишь спектакли по всему миру. Как режиссер ты можешь опровергнуть или подтвердить распространенное мнение, что лучшие актеры в мире - из русских?

- Безусловно: наши - лучшие. И по внутреннему потенциалу, и по искренности эмоций. У нас школа сильная. Другое дело, надо идти дальше, а дальше, увы, начинается косность. Мы настолько упиваемся тем, что мы самые-самые, - и не замечаем другого, чего не проходили. У нас большие проблемы с театральной формой. Хотя вот парадокс. Главные чародеи формы в живописи, музыке, театре из России.

- А каждый ли артист из наших может работать в твоей эстетике?

- Артист, который работает со мной, должен быть внутренне очень гибким, любить и понимать существование вне текста. Уметь через форму выразить многое. Мне в этом смысле нравятся Евгений Миронов, табаковские ребята, Игорь Ясулович. Но с артистами академического театра, доведись мне там ставить, пришлось бы тяжело. Идеально работать с людьми, которых ты сам воспитал.