- Но мне доложили, что тело забальзамировано... Княгиня не слушала.

- Где находится гроб?

- В часовне гёрусской церкви.

- Тогда я...

В этот момент генерал вдруг побагровел и схватился за горло.

- Клавдия, мне худо... Я задыхаюсь!

Дотащив его оседающее тело до кровати, Клавдия Петровна задергала лихорадочно шнурок звонка:

- Доктора! Доктора!

- Скорее, врача!

Когда доктор вбежал, губернатор уже только хрипел и не в силах был произнести ни слова. Пощупав пульс и приоткрыв веко, врач сказал уверенно:

- Опять удар. Каждое следующее потрясение может оказаться для него последним.

И, возведя глаза к небу, прошептал:

-Смилуйся над ним, господи!

Нетрудно было понять, что в этой ситуации он больше полагался на силы небесные, нежели на свое искусство.

А край тем временем кипел разговорами, слухами, жаркими страстями. Что только не говорили! И то, что убитый офицер приходился кузеном чуть ли не самому государю императору... И что он находился здесь тайным соглядатаем по делу Ало-оглы... И что сам генерал-губернатор, не говоря уже об уездном начальнике, находились у него под присмотром и даже на подозрении... Раз так может, офицера убил какой-нибудь губернаторский прихвостень, чтобы не допустить разоблачений и обнаружения беспорядков в несении ими государевой службы?

Но - мало кто верил такому повороту. Большинство трезвых голов не сомневалось, что случившееся - дело рук Ало-оглы. И только его. Храбрые благословляли имя удальца; более трусливые ожидали со страхом, что вот-вот задрожит земля под копытами казацких коней и под грубыми сапогами солдат. Поговаривали, что надо бы всем, кто имеет голову, немедленно скрыться из Зангезура - в Баку, в Шеки, в ширванские степи, куда угодно! Потому что не пройдет несколько дней, как весь край уставят виселицами, а тех, кто окажет хоть малейшее сопротивление, расстреляют из пушек. Потому что и Сибирь покажется карателям слишком мягкой мерой наказания для непокорных. Как бы то ни было, ясно одно - убийство офицера прозвучало, как вызов властям. Может, это предупреждение Гачага Наби, что он готов на все, если не выпустят из тюрьмы его "кавказскую орлицу". А? Тогда все понятно!

Слава Гачага Наби вновь приумножилась. В честь его слагались новые песни, мелодии которых разносили по всему Закавказью отделанные перламутром сазы ашыгов. Имя его благословляли в самых дальних кочевьях. Его считали молнией в руке аллаха, решившего покарать неверных. Слухи обрастали подробностями все более сказочными, легенды возникали на глазах.

Следует рассказать и еще об одном важном обстоятельстве. То, как погиб "око его величества", насторожило многих чиновников, чувствовавших себя до сих пор совершенно безнаказанными. Начальство, большое и малое, не боявшееся суда пророка, стало с опаской прислушиваться к суду бедноты. Первыми поняли, что дело плохо, сельские старшины, которых легче всего достать разгулявшейся голытьбе. Но и среди беков да ханов многие почувствовали себя неуютно. Особенно те, кто победнее, кто входил в свиты вельмож и раздувал свой хвост только перед простым народом. Спесь их разом сникла. Они уже стали судить на всех углах, что, дескать, зря владетельные ханы так поступили по отношению к Хаджар, дочери Ханали.

Отрадно было видеть, как вчерашние франты старались примять еще вчера высоко торчавшие папахи! Прятались в сундуки богатые чохи тонкого сукна с яркими газырями... -Вместо них доставались бог знает с каких времен лежавшие одеяния из грубой шерсти. Жены ханов и беков вдруг стали щеголять в простеньких ситцевых платьях, убрали в дальние углы бесчисленные золотые ожерелья и принялись сюсюкать со служанками, которых еще вчера хлестали по щекам за малейшую провинность. Подыскивали молодым служанкам женихов из своей родни - правда, среди тех, кто победнее, - положив руку на коран, клялись, что не видят разницы между своими дочерьми и девушками из беднейших хижин селения.

- Балла, какие мы беки? - говорили запросто, доверительно, в кругу своих сельчан, всю жизнь проходивших в отрепьях. - Разве мы все не дети одного края, одних предков? Ну, кто-то из нас взял и записал себя беком перед властями, другой не захотел и называется подданным. Ну и что? Тот, кто был пожаднее и порасторопнее, воткнул колья по краям участка и объявил поля и леса своим владением. Другой - поленился. Ну и что? Один платит оброк беку, другой налог государю. Ну и что? Разве не живем мы все на одной и той же земле? Разве не пьем одну и ту же воду? Разве не дышим одним и тем же воздухом? Не едим хлеб, выросший на одном поле? Вы - нас кормите, мы - царских казаков и чиновников. Ну и что?

- Нет, было! - признавались некоторые. - И среди нас были загордившиеся, забывшие о своем родстве, нос воротящие от своих двоюродных братьев. Было. Но теперь и они поняли. Теперь ясно, как день, что все мы - одна семья, в которой нет места вражде. Так будет всегда отныне! А кто скажет завтра: "Я бек! Я хан!" - тому глаз вон.

Ну, как тут не появиться новым дастанам, прославляющим кинжал Гачага Наби? Раньше ружье Гачага славили, теперь только о кинжале шла речь. Говорили, что когда он пристегнут к поясу владельца, то того не берут ни сталь, ни свинец. Более того, рассказывали, что это голубого огня лезвие из дагестанских гор оберегает доброго мусульманина от сглаза и заговора...

Такие вот шли толки. Интересно заметить, что в эти дни кладбища пустовали и кладбищенские нищие лишились подаяния - никто не хотел умирать, пока не досмотрит до конца, чем же эти необыкновенные события завершатся. Впрочем, находились и сомневающиеся.

- Э-э-э, это все мыльные пузыри, - говорили они. - В Зангезуре любят раздувать пустяки. Кинжал, даже самый замечательный - это только кинжал. Им можно, конечно, зарезать казака. Пусть даже десять. Но стоит царю в столице повести правым усом - и тотчас же сюда их хлынет столько, что на дорогах места не останется. И не только арбе - ишаку не пробраться. Наедут сюда усатые и безусые, бородачи и безбородые, но каждый с пикой и шашкой. Тогда вы увидите, как быстро все болтуны прикусят языки! Какими робкими барашками, ягнятами будут блеять те, кто сегодня отказывается нести подати беку! Принесут сами, и не беку, а приказчику, и будут стоять, понурив головы, ждать, пока приказчик захочет поднять на них взгляд! И жены их с кувшинами отправятся к роднику, чтобы натаскать воды, согреть ее и мыть ноги своей госпожи, которую вчера звали сестричкой и норовили сесть поближе к ней за родственным столом. Да, они будут мыть ноги дебелым хозяйкам, спины им тереть, накладывать сурьму на ресницы и брови, в постель укладывать перед приходом мужа, да еще приговаривать, что только такому маралу, такой газели место рядом с беком... И плясать будут перед этой постелью, если хозяин или хозяйка того пожелают...

Все это не могло не порождать жарких споров, но чем дальше, тем чаще сторонники Гачага Наби в перебранках и схватках одерживали победы над сомневающимися. Тем более, что черный гроб с телом офицера, убитого Гачагом, все еще стоял в церкви. Каждый день кругами расходились свидетельства очевидцев, что снова над гробом пели монахи, что до сих пор стоят вокруг в почетном карауле солдаты, воздавая раздувшемуся от гниения покойнику воинские почести... Сколько же это может продолжаться? Так или иначе - но все ждали погребения.

Глава пятьдесят девятая

Многим пришлось по душе, что ненавистного соглядатая отправили на тот свет. Но два человека особенно ликовали. Два совсем разных человека - Карапет и уездный начальник Белобородое. Причины для радости у них, конечно, были совсем разными.

Карапет радовался тому, что над ним больше не нависает грозная тень закона, которому ежедневно грозил его выдать офицер.

"Вай, что за жизнь,- жаловался Карапет жене, - сюда идешь - он, туда - он, повернешься - опять он! Слушай, когда арбуз резал, мне казалось, что и оттуда он выглянет, посмотрит, что я не так делаю... Слава богу, избавили нас от этой напасти!"