Леонид хотел ответить Ане таким же горячим, подробным письмом. Чудесно, если бы она в самом деле переселилась сюда!

Но потом он передумал.

Вспомнил их летнюю прогулку после окончания института. Нева. Белая ночь. И клятва… Клятва дружбы!

Вот почему пишет Аня! Знает, что он — инвалид, помнит клятву и считает своим святым долгом заботиться о нем. О друге, попавшем в беду.

Да, безусловно, она — благородная, милая девушка, Но зачем ему ее вынужденные заботы? Это жертва. Да, жертва! Связанная клятвой, Аня готова сломать, исковеркать свою жизнь, лишь бы помочь ему — инвалиду! Честь ей и слава! Но ему не нужны жертвы. Нет, он еще не старик и уже не ребенок. Он сам может постоять за себя, сам поборется с судьбой!

Вспомнил, как настойчиво он требовал клятвы тогда, на Неве. Да, он, он один, придумал эту дурацкую детскую клятву. Он так настаивал, что вынудил Аню дать обещание. Ну, ничего! Он виноват, он и исправит ошибку!..

Не будет он обременять никого!

Пока Кочетов раздумывал, как ответить, от Ани пришло второе письмо. От него веяло такой же заботой, и оно было еще тревожнее первого. До полуночи просидел Леонид, сочиняя ответ. Он писал, перечеркивал, снова писал, перечитывал и рвал бумагу. Все получалось не то: или слишком подробно и лирически, или наоборот, чересчур официально и холодно.

Наконец, безнадежно махнув рукой, Кочетов заклеил конверт. Он кратко и довольно сухо сообщал, что дела у него налаживаются, он уже работает, рука тоже когда-нибудь заживет, так что Аня может не беспокоиться о нем.

Как он потом ругал себя за это глупое, мальчишеское письмо! Как проклинал себя за непомерную и неуместную гордыню! Но написать правду Леонид не решался. Девушка тоже замолчала. Переписка оборвалась…

…Глубоко задумавшись, сидел Леонид на кровати. Потом встряхнул головой, словно вдруг очнулся, и стал перечитывать другие письма.

Вот самая большая стопка — это от Ивана Сергеевича. На конвертах чернеют штемпеля различных городов. Больше года скитался Галузин по госпиталям.

Девять ран нанесли ему фашисты, но все же не сломили «казака». В последних письмах Иван Сергеевич писал, что совсем уже поправился, только слегка прихрамывает, и не понимает, чего это доктора держат его в осточертевшем госпитале.

А вот тоненькая стопка — от Николая Александровича. Здесь всего три письма. Леонид получил их одновременно, хотя первое было датировано декабрем 1941 года, второе — мартом, а третье — июнем 1942 года. Как доставили эти письма из блокированного Ленинграда на «Большую землю»? Где они кочевали столько времени? Летели в самолете над линией фронта или тряслись на грузовике по льдам Ладожского озера?

Все три письма Николая Александровича были похожи друг на друга. Во всех Гаев писал о мужественных ленинградцах, стойко обороняющих свой город, О знакомых студентах, и очень мало о себе. Он по-прежнему в Ленинграде и занят какой-то важной, ответственной работой, — вот единственное, что удалось выведать из писем о нем самом.

Леонид знал: Ленинград в тисках голода и холода. Он представлял, как тяжело Гаеву. Но в письмах об этом не было ни слова.

Николай Александрович настойчиво спрашивал, как идет лечение руки, и советовал ни на день не прекращать упражнений.

«Тренировка делает чемпиона!» — вспоминал Гаев в последнем письме любимые слова Галузина.

Отдельно лежало еще одно письмо из Ленинграда. Оно было без даты, написано бледными, неопределенного цвета чернилами и состояло всего из четырнадцати строчек. Тетя Клава писала, что очень ослабела, но продолжает работать. Их завод наладил выпуск таких «штучек», что скоро фашистам не поздоровится.

«Прости, что мало пишу, — пальцы опухли», — так кончалось письмо.

Получив его, в конце 1942 года, Кочетов несколько дней не в силах был думать ни о чем другом. Веселая, неугомонная тетя Клава все время стояла перед его глазами. Леонид не мог представить ее другой — вялой, неподвижной.

Навек врезался в память Кочетову морозный январский день сорок третьего года. Вечером по радио раздались такие знакомые, всегда нетерпеливо ожидаемые, торжественные позывные — «Широка страна моя родная». Люди насторожились, замерли у репродукторов. Что передадут сегодня «В последний час?»

И вот звучат уже давно привычные, но всегда по-новому волнующие, торжественные слова: «Приказ верховного главнокомандующего».

Голос диктора — четкий, неторопливый — полон с трудом сдерживаемой радости. Кажется, вот-вот он сорвется, захлебнется от восторга: прорвана блокада Ленинграда!

Диктор перечислял десятки населенных пунктов, освобожденных от немецкой оккупации, но Леонид уже не слушал.

Накинув пальто и шапку, он помчался на завод.

Здесь ликованию людей не было предела. Ведь почти у всех тракторостроителей в голодном, замерзшем Ленинграде остались родственники и друзья.

Первым, кого увидел Кочетов, был Нагишкин. Бухгалтер, почему-то без пенсне, с растерянным счастливым лицом, бросился к Леониду, обнял его и вдруг тоненько заплакал. Потом Кочетов обнимался и целовался с какими-то совсем незнакомыми людьми — бородатым мужчиной в тулупе, вероятно вахтером, и высоким парнем в синем ватнике.

Прямо с завода Леонид направился на почту. Он хотел немедленно связаться с тетей Клавой, но телеграмм в Ленинград еще не принимали.

Пришлось ограничиться письмом. Потом Леонид еще дважды писал домой. Ответа он так и не получил.

Жива ли тетя Клава?

Сколотые булавкой, лежали на одеяле восемнадцать телеграмм от Важдаева. Горячий, нетерпеливый Виктор не любил писать писем и заменял их телеграммами. Но по суровым законам военного времени в телеграмме полагалось не больше двадцати слов. Трудно было уместиться в этом пространстве. И Виктор обычно давал «телеграммы с продолжением»: в одной начинал рассказ, в другой — кончал его.

По телеграммам можно было понять, что Виктор сейчас занят с утра до ночи. Он не только обучал будущих десантников и разведчиков плаванию, но стал также инструктором по лыжам и рукопашному бою.

Важдаев туманно сообщал, что, кроме всего прочего, он работает еще в двух очень солидных организациях. По-видимому, это были школы летчиков, потому что в одной из телеграмм Виктор писал, что теперь его ученики бьют врага не только на суше и море, но и в воздухе.

А вот стопка солдатских писем-треугольников без марок. Это от знакомых студентов-лыжников. Писать подробно о военных делах товарищи не могли, но Леонид умел читать и между строк. И сердце его наполнялось гордостью за своих друзей-спортсменов.

Отдельной пачкой лежали письма от совсем незнакомых Леониду людей. Все они знали его, помнили о нем и желали ему быстрейшего выздоровления. Эти письма всегда особенно трогали Леонида.

Кочетов сидел на кровати, перечитывал аккуратно разложенные на одеяле листки, такие разные, с разными почерками, с печатями самых разных городов. Лишь одно было общим для всех: одинаковые серые штемпеля — «просмотрено военной цензурой». Леонид перечитывал письма и размышлял.

Полтора года упорных тренировок не пропали даром: рука уже двигалась, сгибалась и разгибалась, поднималась и опускалась. Только пальцы были все еще сжаты в кулак и разгибались с трудом.

Приближался час, когда надо впервые после ранения снова попробовать плыть.

Как пройдет это испытание?

Кочетов знал — от первой встречи с водой зависит очень многое. Неудача подорвет его уверенность и может надолго оттолкнуть от повторных попыток.

Дома рука работала послушно. Леониду иногда казалось, что он уже научил ее трудиться. Правда, он понимал: ограниченные движения на аппаратах — это еще далеко не то, что требуется пловцу. В воде нужен полный, сильный размах, быстрые, точные движения. А главное — ритмичность, согласованность всей работы рук, ног, тела, дыхания.

Но ранение сказалось не только на руке, оно отразилось и на нервной системе. Прежняя автоматичность, согласованность движений исчезла. И на аппаратах восстановить ее невозможно. Надо переходить к тренировке в бассейне.